Производственный роман
(повес-с-сть)
Если, тогда это случайность.
Глава I (или краткая), в которой на сцене появляется товарищ генеральный
директор, как раз в момент разлада с самим собой, чему имеется множество причин,
поскольку он один из троих братьев-близнецов, каковой факт забавен лишь на первый
взгляд, ведь число неминуемых рубашек, галстуков, панталон, перстней с печаткой, а
также повествований уже предвещает сплошную печаль, разделить которую придется и
Читателю.
Мы не находим слов. Мы обратились в камень. Испу
ганно моргаем: неужели мы настолько
во власти своих прихотей? Воздуха мало, но он есть. Живот вздрагивает от возбуждения,
из-за этого кажется, что брюки нам велики. Вот мы уже потянулись к ремню (поясу).
Приподняв полы пиджака, мы погружаем руки в карманы, шарим в них. Встаем на носки,
затем опускаемся на пятки. Голова вздрагивает, копание в карманах приобретает
разнообразный темп: темп покачивания, головы, сердца. Мы что, теперь можем
думать что угодно? Неужели мы настолько
зависим от обстоятельств?
Мы бы с удовольствием двигались в избранном направлении и с
удовольствием повернули бы назад. Мы разрываемся между отчаянием и надеждой. Может,
нам спокойно и с ответственностью завопить? Но ведь мы — ярко выраженный
представитель бухгалтерского мышления? Однако мы уже так долго смотрим на эти
разноцветные телефоны и папки и фикус в дальнем углу, что это нас не успокаивает. Мы
и не успокаиваемся.
Между тем мы выглядываем в окно, держа руки в карманах, покачиваясь; это
нас «молодит». Мы моложавы. Теперь у нас появляются вокруг глаз морщинки уже не
только когда мы смеемся. Во дворе видны наши сотрудники в несколько уменьшенном
виде. Они шевелятся; это хорошо.
Мы слишком о многом думаем. Скоро мы уже не будем знать, откуда ветер
дует. Будем размышлять партикулярно. Утратим перспективы. Мы не предприятие, мы —
живое существо, а предприятие таковым не является. Мы — жители Центральной Европы: с
измотанной нервной системой и жесткой туалетной бумагой.
Мы не дрожим, как осиновый лист; мы в зависимом положении. Мы не любим
себя. Кто-нибудь когонибудь увидит, заметит у того в глазу соринку, и конец! Пусть
даже этот кто-нибудь склонен высказаться о соринке с позитивной точки зрения! В нашем
глазу ни одной соринки, но человеческая душа многообразна. И, подобно величию, она,
эта душа, проста: в министерстве мы копаем под самих себя. Нам, если хочется, можно
знать, если мы этого захотим: мы — человек министерства. Нет, скорее, планового
управления. Наши действия, направленные против самих себя, были бы уместны для
демонстрации силы, но они неуместны здесь.
Равнодушно откладываем газету в сторону: всегда найдется какой-нибудь
друг детства, который может доказать, который с удовольствием вспоминает, как мы
накладывали шину пауку или — бр-р-р — отрывали ему лапки одну за другой. Мы
решительно отворачиваемся от окна: мы гуманисты, мы классовые борцы, мы сознательны и
каждую минуту каждого дня думаем о потребительском спросе, о нуждах народного
хозяйства, валютном балансе и СЭВе, о проблемах и достижениях социализма во всем
мире, о попытках улучшить эффективность производства и в то же самое время об
интересах рабочего класса, особенно нам следует подумать об «интересах рабочего
класса», мы думаем о прибыли предприятия, но мы за ней не гонимся, мы думаем о своем
престиже, самолюбии и попытках самореализации, о роли, которую играем, которую мы выбираем и
которая выбирает нас, о… и еще мы думаем
о партий- ном руководстве области, о нем мы думаем непременно, думаем мы, однако, и о
влиянии общественных слоев, групп и организаций, из которых мы происходим, членом
которых являемся, куда хотели бы попасть или мнение которых нам стоит считать важным,
и напоследок, но не в последнюю очередь, мы думаем о том, чтобы при сборке навоя
идентичные детали попадали на одинаковые станки, благодаря чему — тут мы бросаем
взгляд на входящую секретаршу с перекошенным от ужаса лицом — время шнуровки,
проведение основ по ремизе и ламелям сокращается.
Секретарша грешит против традиций, поэтому мы ее отсылаем. С вожделением
смотрим ей вслед: просто есть у бедер такой трудноописуемый изгиб, против которого мы
бессильны, и ради этих бедер (в количестве двух штук) мы готовы на все. «Допустимую
погрешность» — результат ошибок при округлении (напр., 10–6) —
мы рассматриваем с определенной толерантностью, звоним. Одной ягодицей сидим на своем
письменном столе, от которого делегации оставили рожки да
ножки. Рассеянно листаем какой
то научный труд: а ведь после точки с
запятой — если только потом не идет имя собственное — пишется маленькая буква. Что
это такое, с упреком спрашиваем мы у входящей вновь секретарши. Черты лица у дамочки
теперь разглажены, губы подкрашены, она вертит задом, а взгляд твердый: демократия.
Че надо, товарищ генеральный? Она вызывающе, на венгерский манер, вскидывает голову,
горячая, как древние пастушьи костры, дерзость начинает все быстрее струиться в ее
жилах, она выпрямляется, волосы треплет сквозняком, притопывает ножкой. Красивая. Мы
говорим тихо, чтобы она прислушалась. Мы недовольны, поскольку прочитали, что — и это
у нас-то — награжден человек, получивший от 100 маток 136 ягнят. А ведь они могли бы
ягниться и дважды в наших условиях. То же самое можно сказать и про случку свиней два
раза в год: еще одну случку можно добавить. Мы задумываемся. Мы искренне считаем, что
конец тому ягненку, которого заприметил волк, этот свирепый хищник. Чем красивее
ягненок, тем скорее ему конец. Волк, и это нам хорошо известно, по-настоящему
признает только один принцип: дубинку, которой помахивает здоровый пастух, сжав ее в
крепком кулаке.
Дубинкой мы называем бесперебойную поставку сырья, сокращение простоев
дня, позитивное использование времени на работе,
интегрированное управление производством… процессографическое регулирование
производственного процесса.
Ягненком мы называем народное хозяйство и растущую, развивающуюся,
богатеющую и дорогую нашему сердцу социалистическую родину.
Секретарша внезапно прерывает свой танец, поворачивается к нам, и ее
зрачки немного расширяются. Мы внимательно изучаем волосы у нее под мышками. Голодной
куме капитализма хлеб на уме, но мы не дремлем. Отстраняем секретаршу от себя: мы не
делали ей никаких предложений. Еще не и уже не: сейчас не. Много женских задниц
ощупали мы этими руками, но кровь их не запачкала. Ожиданий как грязи. Стратегия у
нас есть, но она не самая лучшая, есть также замечательные варианты компромиссов,
один из них лучше всех, его мы называем самой лучшей стратегией, которая вот так и
появилась. Из небожителей Энгельса призываем на помощь: тому, чего хочет каждый в
отдельности, препятствуют все остальные, а того, что выходит, никто не хотел.
Секретарша, несмотря на помаду, снова пугается. В самом деле, могут ли основным
источником информации для нас служить различные официальные и полуофициальные
материалы, заявления, протоколы и балансовые отчеты, даже если составляем их мы сами?
В них довольно многих сведений нет, и много таких, которые не. Пожалуйте.
Товарищ генеральный директор, дорогой товарищ генеральный, горе-то
какое, пособи. Мы оживляемся. Неужели товарищ Томчани и его окруже- ние? Секретарша
безмолвно кивает. Мы выделим время, будем разбираться, действовать, окажем влияние,
наобещаем с три короба, перейдем на личности, вода во флягах будет свежей, а порох в
пороховницах сухим, и все будет в самом лучшем виде. Мы бросаемся к столу, тяжело
дышим. Просим принести логарифмическую линейку и «Горное дело» П. Дж. Проби
n
. Им ничего не будет, уважаемый товарищ
генеральный директор? Нет.
Jegyzet Читай: пи джей проби.
Глава II, в которой появляется герой
n
Имре Томчани, а также
побеждает справедливость; в других
Главах тоже побеждает справедливость, но здесь особенно
Jegyzet Читай: герой; понимай:
герой.
Томчани нервно ходит по коридору Института, в котором лишь недавно
рассеялся туман и запах кофе. В конце коридора слышится легкий шум. Что это? Он
подходит ближе. Звуки раздаются из открытой двери. Имре останавливается. Черт побери.
Заглядывает внутрь: там кто-то воюет со свитером: как раз пытается стащить его через
голову. По количеству красноречивого реквизита Имре догадывается: уборщица. Добрый
день, почтительно приветствует он. Она от испуга срывает с себя свитер. Именно этого
он и хотел. А, это вы, Имрушка. Как вы тихо вошли, что-то случилось? Да нет, говорит
молодой специалист по вычислительной технике. Женщина его не расспрашивает.
Отвернитесь, говорит она, нагибаясь за своим синим халатом. Парень отворачивается.
Она смеется надтреснутым смехом. Я вам так сказала, будто я женщина. А я ведь
старуха. Имре не знает, что ответить, но, поскольку стоит спиной, чувствует, что
отвечать и не надо. Представляете, Имрушка, этот пьяный кладбищенский сторож вчера
вечером так завалился, аж до самого колодезного сруба долетел. Его садовой калиткой
втолкнуло. Женщина застегивает халат. Ну, теперь можно поворачиваться. А эта жирная
скотина, ведь любит же полаять, а все-таки не залаяла. Я проснулась, а этот стоит у
края моей кровати. Кто бы мог поду мать? Я имею в виду только свой возраст. И? Ну да.
Уборщица кивает. Пел что-то из «Королевы чардаша», жутко фальшивил. Выходную арию
Мишки. Потом перестал петь и съел у меня весь хлеб. Можно себе представить. Женщина
садится на табуретку. Ноги помужски слегка расставляет в стороны. Туда пойдете? — она
кивает в сторону Зала заседаний. Ну, будьте осторожны. На Ники Хорвата можете
положиться. Мы вместе с ним раздавали листовки у господина Вайса. Он тогда еще
молокосос был и ужасный хулиган. Большой шалопай. Смеется, качая головой. Не повезло
этому кладбищенскому сторожу со мной. Так ясно помню, будто вчера это было. Приходит
открытое письмо из армии, а в нем: пусть Шари Ковач напишет наконец Берти, а то он
так отупел, что скоро совсем пропадет. Что еще за Берти? Да кладбищенский сторож.
Короче говоря, вернулся он домой. Договорились мы о свидании. Первое свидание в моей
жизни. В маленьком городе. Вы можете себе представить, Имрушка? Да нет, откуда. Но я
согласилась. Как-то полюбила я его за то, что он дураком может заделаться. Да он и
заделался потом, страх как. Сидели мы в кафе, два мороженых, два коньяка. Я хорошо
помню липкие кружки от стаканов на полировке стола. Ну а потом туда сели две мухи,
знаете… и все, всему пришел конец. Наверное, я тогда была еще ребенком, но на меня
такой смех напал… Конечно, от смущения, наверно. Ну, а этот недотепа и того хуже.
Двухэтажная муха, говорит, вроде как в шутку. А меня тогда уже вконец смех разобрал.
Бедный кладбищенский сторож. И как будто в продолжение этой истории, она говорит: там
будьте поосторожней. Вы еще молодой и такой отзывчивый. А я чем старше, тем злее
становлюсь и все труднее прощаю. Особенно, знаете, милый мой, глупость… Мне нужно
идти, тетя Шари.
Женщина, не вставая, опускает руку в спортивную сумку
«Адидас». Перед дверью в Зал заседаний парень оборачивается. Вот сколько он оставил,
представляете, кричит ему женщина и показывает здоровенную горбушку. Томчани слушает
ее и одновременно прислушивается. Что происходит в Зале заседаний? Сейчас там
исполняется песня.
Где найдешь страну на свете
Краше Родины моей?
Все края ее в расцвете,
Без конца простор полей!
После завершения песни раздается сильный, спокойный голос. Ну что,
друзья-товарищи, пробивается голос сквозь обивку двери; Томчани даже не может
определить, чей он. Хорвата? Или Петера Байттрока? Ну что, друзья-товарищи! Вы видите
мир в чересчур розовом свете. А ведь наш цвет не розовый. Это слиш ком разбавленный
оттенок. Рука Имре на ручке двери. Тетя Шари еще спрашивает. Принести потом
кислой капустки? Но Имре уже в кабинете.
Есть на что посмотреть, сколько интересных, неординарных личностей!
Вот, пожалуйста, два жутко интересных персонажа: друг Джакомо и друг Беверли, два
экономических консультанта при товарище Пеке, два золотистых хомяка. Их держат в
кастрюле, которую застилали газетой, обычно партийной «Непсабадшаг». Эти двое хомячков никак не могли
оттуда выкарабкаться. Сейчас
они попискивают, сопят и шебуршатся: им не нравится этот густой дым. Осторожный, хотя
несколько неповоротливый ум друга Беверли вызывает обоснованные симпатии на
совещаниях любого уровня; ну, а Джакомо умеет обворожительно скалить зубы. Когда
среди множества разнообразных дел выпадало время, товарищи любили их. (Имре с
благодарностью подумал о них. Он хорошенько зарубил себе на носу давнишние слова
друга Беверли. Тогда он только начинал работать в Институте и всегда краснел, когда
ему приходилось говорить перед публикой. Однажды ему нужно было выступать перед
поляками — перед польскими товарищами — на непривычную тему. Хозяйственный обмен. Он
не знал, что делать. Золотистый хомячок сказал: забросай их двойными интегралами.
Возможно, будут задавать вопросы. Всегда найдется такой задира. Друг Беверли
перекатил зернышки за другую щеку. В общем, когда прозвучит вопрос, нетерпеливо выслушиваешь перевод и говоришь: нет. Ну что вы. Какой
некорректный вопрос. Смеяться не надо. Серьезно, но с некоторым возмущением. Нет. Ну
что вы. Какой некорректный вопрос.)
Взгляд Имре прокладывает себе дорогу в синеватом сигаретном дыму, и эта
аккуратная, хотя зыбкая, брешь ведет к товарищу Пеку, руководителю отдела Имре.
Грегори Пек почти два вершка ростом; одет в узкий приталенный пиджак с серебряными
блестками и элегантные клетчатые брюки, сидит он на привычном месте, на крышке стола,
прислонившись спиной к пепельнице, по обветренной солнцем коже разбегаются веселые
мужественные морщинки, седеющие кудри на голове чуть ли не гоняются друг за другом.
Брючки у него задрались на икрах, его маленькую голову уже безответственно засыпала
пеплом чья-то шарящая рука; скользкая масса, смешанная с потом, залила ему лоб.
Он кивает молодому сотруднику, чтобы тот садился. Имре садится и
деловито подставляет мизинец под ноги Грегори Пеку, чтобы он мог опереться. Когда,
чуть позднее, в разгаре спора Имре вскочит, товарищ Пек свалится и приложится
темечком, но пока ничего плохого не случилось. Слышно лишь, как он устраивается
поудобнее, раздается интимное шуршание ткани и сопение такое человеческое, что его
можно извинить. Ну, Имре, давай двигаться в направлении наименьшего сопротивления.
Томчани решает, что начальник шутит, и тихо отвечает: надо разменять наш талант на
мелкую монету. Грегори Пек со всей похотливостью и неизбежным юмором неудачника
спрашивает: сколь мелкой должна быть монета?
Однако все совсем не так, как думала-гадала уборщица. Имре Томчани
колеблется. Даже в отношении Миклоша Хорвата, партийного секретаря. А тот
поприветствовал молодого человека зычным голосом. Хорошо, что ты здесь, сынок.
Томчани не соблюдает свои интересы. Но потом он их соблюдёт. Так он думает. Я бы
много кем не хотел быть. Но больше всего твоим сыном. Эх,
сынок, укоряет его большой человек, то, что ты так считаешь, необоснованно. Хотя
понятно. Томчани краснеет. Необоснованно? — продолжает возмущенно думать Имре,— а
советские турбины? Ситуация с советскими турбинами следующая: собственными силами мы
производим одну турбину в 200 мВатт за 144 млн форинтов. Между тем Советский Союз
готов продать уже испытанные турбины за 86 млн форинтов. Однако министерство приняло
и передало дальше такую директиву, в которой вопрос с турбинами решается в ущерб
экономическому подходу, с позиций качества и промышленной политики. Здесь руку
приложил товарищ Хорват.
Хорват усмехается. Очень мило, что ты приписываешь это именно мне,
партийному секретарю. Ведь собака зарыта совсем не здесь, да и вообще, каким ветром
тебя сюда занесло. Томчани постепенно начинает осознавать поспешность своих выводов:
не много смутившись, он начинает: я бы горы свернул… Но-но, дружок, все не так
просто! Вмешавшийся в разговор — мужчина с узким взглядом. Товарищ Йожеф Брандхубер.
Он бледен и с трудом сдерживает свои эмоции. Я все понимаю: другие времена сейчас, другие времена наступили. Но тратить столько времени на
этого длинноволосого шута! Я не говорю, что его нужно ликвидировать, но пусть узнает,
где раки зимуют. О, п-пардон.
Джакомо, услышав слова Брандхубера, сжимает в кулачки свои по форме
напоминающие цветок лапки, потом разжимает их, но уже поздно: они блестят от
противного пота. Ай-яй-яй, товарищи, сопит он, какой плохой актер, ай-яй-яй! Не
забывайте, товарищи, что отрицание образуется с вспомогательным
глаголом! Не так-к ли? Успокойся, Йожика, поворачивается Хорват к
Брандхуберу, подняв руку. По его ладони тянется длинный шрам: в 50-м он вышел из
партии. Увидев это, Брандхубер опускает голову.
Тяжелые, болезненные минуты воспоминаний облегчает Джакомо; он
выпрыгивает из «Непсабадшаг» и пришпиливает к стене (ужасно) большой, но несколько
обгрызенный капустный лист. И у стен бывают уши, восклицает он. Миклош Хорват
благодушно обращается к Томчани. Вспоминает о турбинах. Вопрос, друг мой, хороший, об
этом, наверное, и говорить не стоит. Но позволь сейчас на него
не отвечать. Лучше представь, любезный друг, свои доводы, и пусть они будут
конструктивными и по существу.
Тихий ропот слышится в помещении. Нет, вскакивает в гневе товарищ
Брандхубер; он топает ногами. Я протестую. Поддерживаю. Протестую. Так его, пищит
Джакомо. Друг Беверли ухмыляется в усики. Уточняю. Так его, разэдак! Сразу
проявляются сложные и противоречивые силовые линии. Товарищ Ивановпетровсидоров
рассудителен. (Сущность тройного близнеца психологически и социально оправдывает его
слегка или сильно противоречащие друг другу, гениальные и катастрофические решения и
паузы.) Политика! — восклицает он. (Оживление, аплодисм.) Производство! — восклицает
он. (Оживление, аплодисм.) Экономичность! — восклицает он. (Оживление, аплодисм.)
Петер Байттрок медленно, как гуано, поднимается.
Его взгляд встречается со взглядом Миклоша Хорвата. К счастью, во времена нашей
истории оба этих превосходных специалиста старой закалки, верующие, однако, в Бога,
настоящие жилистые новые люди новых времен, сражаются уже плечом к плечу.
(Бесконечно.) Больше всего они любят работать, но иногда и повоевать.
Шашки наголо, завывает специалист с европейским именем. Вваливаются
девушки, обносят всех для начала коньяком — динь-динь! — а затем оружием: трезубцами,
копьями, мушкетами (не путать с пищалью), топориками, ядрами на цепи, мечами, кривыми
турецкими саблями, нагрудниками, поручами, поножами, шлемами, железными рукавицами и
попонами с висящими ремнями. Когда Миклошу Хорвату протягивают золотой шлем, он
говорит: другой принеси, стальной.
Наспех убирают со столов, швыряют два из них друг на друга: это будет
крепость. Тай-тай-налетай — бормочет друг Беверли мудрость, горьковатую, как миндаль.
Опять он что-то понял, бедняга. На (образовавшейся) плоскости перед крепостью стоят в
ряд «люди из планового управления». (Конечно, все не так
просто.) Земля как бы вся шевелится. Ее поверхность движется черными волнами, ко все
более усиливающемуся гулу примешивается то и дело звон колокольчиков, тихий свист. На
голове товарища Брандхубера — шлем, в руке — копье с бахромой, в зубах — кривая
сабля. Лестницу, кричит он. Грегори Пек, также относящийся к врагам обитателей
крепости, с сожалением пожимает узкими изящными плечами, прячась за пепельницу.
Соответствующая часть товарища Ивановапетровасидорова тоже бессильна помочь,
поскольку ведет отдельную битву с его несоответствующей частью. Чем больше, тем
лучше, до свадьбы заживет.
В крепости царит тишина. Миклош Хорват, Петер Байттрок, малыш Томчани и
все те, кто, скорее, подпадает под сферу влияния министерства, с ними: их слово,
власть и зависимость, они спокойно готовятся к бою. Но как только лестницы лязгают о
железо, камень, брусок и звучит остервенелое: Аллах акбар!
Пересмотр норм! Я феттах! — они тоже оживляются. Томчани кричит: Ну, вперед,
ребята! Дверь открывается, в нее вкатываются три машинистки, в краснобело-зеленых
косынках
n
. Они плачут (или
оплакивают кого-то), глаза им щиплет пороховой дым. Они кланяются, держась подальше
от потасовки, и поют (древним) пятистопным слогом:
Jegyzet Цвета венгерского флага.
О, о, о, о, он
Не способен
К параметрическому
Программированию.
Они наклоняются, и соблазнительно выглядывает верхний изгиб их
маленьких, твердых, огромных, отвисших, мягких, похожих на яблоки и груши грудей.
Вуаля, устало и покорно кланяется Томчани. Хорват нервно поправляет на себе панцирь.
Засунь себе Венеру Милосскую в одно место. Конкретно и линейно. Джакомо, на задних
позициях, под защитой кастрюли, пищит: Конкретно-каретно. Друг Беверли скалит зубы.
Уровень, уровень, укоризненно качает он головой. Сейчас главное — гранаты и копья.
Гранаты сложены высокими горками неподалеку от осажденных. По приказу Томчани их даже
наполнили чем-то. Метод, перекрикивает молодой специалист ожесточенный шум сражения,
метод работает — Джакомо прыскает, а друг Беверли откровенно, по-стариковски, кивает
— с моделью, отражающей действительность, экономические отношения, вследствие чего по
необходимости приводит к упрощению: модель учитывает только линейные связи,
ограничения (рынок, продуктивность) принимает за константу, модель содержит лишь те
взаимосвязи, которые относятся исключительно к статичному, заданному времени;
необходимые расчеты — это расчеты крайних величин, что ведет к нестабильности, а
именно: незначительные изменения вводных данных (input) могут вызвать — или вызывают!
— значительные отклонения при оптимальном решении вопроса; принимая это во внимание,
надо действовать осмотрительно.
Гранаты приобретают двойную силу. Поэтому, безжалостно продолжает
молодой человек, неизбежны так наз. испытания на прочность.
Первый раз они разрываются, когда их сбрасывают, второй раз — когда выскакивает
заряд. Незаменимым средством испытаний на прочность является параметрическое
программирование. Байттрок активно машет шашкой рядом с Имре. Усики у него
презрительно подергиваются. Меч по рукоять в крови. Томчани оживленно продолжает. А
пакет программ, используемый нашим институтом на данный момент, не, повторяю, не
готов к параметрическому программированию. И как только заряд выпадал, из него
несколько минут сыпались в разные стороны большие белые искры, а те, кому они попали
на одежду и лицо, конечно, отскакивали в сторону как ужаленные. Я тебя вижу, Имре
Томчани, сынок, слышится издалека радостный голос сражающегося Миклоша Хорвата.
Ну, а дальше что?! До сих пор так было, и дальше будет. Научный анализ,
конечно, необходим. Но мы — тут выскакивает товарищ Брандхубер, на его пиджаке
производства фабрики «Красный Октябрь» пуговицы вдруг превращаются в красные звезды
и, отрываясь от широкой груди, подобно легкому пуху, слетают вниз — но мы и без того
хорошо знаем, что нужно делать в этой стране. У нас это отработано. Томчани вытирает
потный лоб. Можно задать вопрос, кричит он. Нет, ну, нет же. Нельзя так, с лету. Это нужно подготовить. Ведь если
мы вдруг не подготовим это, е-е-если я скажу что-нибудь такое,
что не является моим мнением. Я ведь тоже не могу всегда все
знать. А знаете, молодой коллега, и Брандхубер ядовито смотрит на Томчани, знаете,
вот своей жене и можете говорить что-нибудь такое.
Хи-хи-хи, прыскает Джакомо. Но-но, вы парня недооцениваете, шипит
сквозь зубы друг Беверли. Они что-то грызут.
Поднимай бревна, кричит Тамаш Фойя, начальник отдела (у которого
младшая сестра в министерстве и т. д., и даже якобы и т. д.). Обитатели крепости
застыли в молчании. Им страшно. Сильно стреляют. Не бойтесь, восклицает Фойя и
выступает вперед. Стучат молотки и гремят, бренчат цепи, которыми обхватывают бревно.
Не бойтесь, восклицает бравый Фойя. И никто не смеет бояться. По шлему нач. отдела
щелкает пуля, сбивая серебряный гребень. Тамаш, уйди оттуда. Сейчас. И наклоняется,
чтобы помочь поднять другое бревно. И застывает, нагнувшись, будто окаменев. Тамаш,
кричит потрясенный Байттрок. Тамаш стоит, опустившись на одно колено. Шлем
скатывается у него с головы, длинные седеющие волосы падают на лицо. Байттрок
бросается наверх к открытому пролому и относит Тамаша на руках. Кладет его в углу у
подножия башни. Дайте фонарь. Лицо у Тамаша Фойи стало как восковое. По бороде
струится кровь и капает на стол и, пропитав скатерть, дальше на пол, на ковер,
гармонирующий (по цвету) со скатертью. Тамаш, восклицает Байттрок, ты можешь
говорить, и смотрит на него глазами, полными слез. Могу, с трудом произносит Тамаш.
Сражайтесь за…— голова его никнет, он откидывается назад.
Что здесь такое, восклицает Хорват. Товарищ, говорит кто-то дрожащим
голосом, в эту минуту выстрелом убит начальник отдела товарищ Фойя. Его как раз
проносят на носилках для камней. Ноги повисли. Руки без перчаток сложены на
нагруднике. Байттрок идет позади, неся его шлем. Умер? — спрашивает Хорват. Умер,
печально отвечает все тот же кто-то. Сражайтесь дальше, восклицает партийный
секретарь. Он снимает свой стальной шлем. Подходит к нач. отдела и безмолвно, со
скорбью смотрит на него. Господи, упокой его душу! Стань перед Господом Богом, Тамаш
Фойя, покажи свою окровавленную рану и укажи на эту крепость! С непокрытой головой,
сокрушенно смотрит он им вслед до тех пор, пока фонарь не исчезает за углом. Томчани
в это время возится со связкой каната. Товарищи! Это нам может быть полезно. По идее,
в 903-й комнате есть шкаф, точнее есть шкаф, в котором, по идее, скрываются чрезвычайно ценные, относящиеся к параметрическому
программированию сведения. Скрываются ли? Скрываются. Товарищ Пек опирается на
пепельницу. Имре. Если бы я был кош-шечкой, я бы от радости
стал гоняться за собственным хвостом. Хорват смотрит, смотрит, потом обращается к
занятому возней парню. Не бойся, тяни как следует — канат не колбаса! Берись крепче,
черт подери! Тяни так, будто… турецкого султана тянешь на виселицу. Друг Беверли
подпискивает. (Чуточку провоцирует.) Поверьте, товарищи, Картер тоже делает только
то, что диктует ему крупный капитал.
Обитатели крепости с раскрасневшимися лицами мчатся в вихре сражения.
Ступени осадных лестниц уже стали скользкими от крови, вокруг лестниц стена
окрасилась в пурпурный цвет. Внизу росли кровавые груды раненых и мертвецов. В
смертельной битве трудно сориентироваться, усложняется система отношений, и,
например, случается так, что двое из одного лагеря кидаются друг на друга, и пока
Байттрок колет, режет, рубит саблей заклятого врага, топорик в его руке обращен в
сторону Хорвата; что же мы видим здесь: неизбежную междоусобицу политического и
хозяйственного руководителей или узкий личностный конфликт? (Женщины?) И так же, как
враждуют боевые товарищи, братаются воюющие друг против друга. Товарищ Брандхубер
взбегает теперь по лестнице, держа над головой круглый легкий плетеный щит, из-под
которого только иногда поблескивают белки его глаз. Поднявшись на высоту одной
сажени, он весь съеживается, сгибается и лезет дальше. Лезь, лезь, черномазый, дай
полюбуюсь на твою губастую рожу, подбадривает Хорват. И вот черный барс взбирается
вверх. Партийный секретарь рывком опускает забрало. Как раз вовремя. Брандхубер,
выпрямившись, взмахнул пикой, но тут же сломал ее о стальной подбородок шлема. Что
теперь будет? Лязгает кирка, и нападающий, упав с лестницы, летит вниз головой — или
уже без нее?
Наша сила в единстве, Миклош, шепчет товарищ Брандхубер. Не будем
повторять старые ошибки, он указывает на шрам на руке партийного секретаря, не
подмажешь — не поедешь! Партийный секретарь кивает; ему ли не знать, что
политическими связями можно достичь того же самого, что и хозяйственными, что нет
такого руководителя, который не учитывал бы политического фактора. Чуть в стороне черным облаком расплывается пороховой дым. Хорват
поднимает голову. У него чистый, прямой взгляд. Дорогу талантам, восклицает он, те,
кто верят в нас, используют нас, но не зависят от нас, они самостоятельны и все-таки
наши люди. На лице у него засохшая струйка крови. Да как же им не зависеть,
удивляется Йожеф Брандхубер. О чем это ты, когда один витязь пихает другого в грудь,
это можно истолковать как дружескую потасовку или как смертельную угрозу.
А по грудам падших с воем наступают новые и новые отряды. Вопят трубы,
грохочут барабаны, боевой клич смешивается наверху с окриками приказов, пушечным
ревом, ружейной пальбой, с разрывами снарядов, ржаньем лошадей, хрипом умирающих,
скрипом осадных лестниц. Люстру застилает дым. Джакомо беспорядочно вопит, потом к
нему присоединяется и друг Беверли. Возле дворца пробили брешь! Безопасность
производства! Менеджер-систем! Давай по голове бей, ребята! Я керим! Страхование
объемов производства! Я рахим! Развитие! Максимальные прибыли! Дух торгашества!
Левантийская торговля! Да славится твой пророк! Регуляторы! Сдавайте крепость! Всех
перебью! Волюнтаристы! Капиталисты! Пушкари, стреляйте, только в самую гущу!
Сражение достигло своей решающей фазы. Беседа относительно выровнялась,
карты раскрылись, каждый признал свою власть и подверженность влиянию под видом
влиятельности, каждый старался подстроиться под уготованную ему роль, борьба перешла
в ту обостренную стадию борьбы за статус, когда любой хозяйственный вопрос является
политическим. Друг Беверли подтягивается на краю кастрюли и с умным видом
выглядывает. Экономичность, интересы народного хозяйства, политика, техническое
развитие, безопасность производства, применение мощностей — все это скорее предлог, чем объект борьбы
руководителей. Золотистый хомячок сопит. Он устало падает назад, поближе к Джакомо.
Этот шельмец как раз справляет нужду.
Товарищ Брандхубер зажал в зубах большой, трепещущий красный флаг,
чтобы водрузить его на башне. С древком во рту он немного шепелявит. Интерефы
рабофиф, гудит он. Интерефы рабофиф! Оптималифафия?! Ефё фего. Товариф-фи! Мы не
фтроим оптималифтифескиф планов, а работаем, товариф-фи. Он уже почти достиг башни.
Лица бледнеют, гул ужаса проносится в воздухе. Огонь, восклицает партийный секретарь.
Тысячи летящих-гремящих-взрывающихся молний. Вой, крики, дым, хлопки, вонь пороха.
Секиры, кирки, топорики лязгают о железные крюки лестниц. Башня пошатнулась и с
оглушающим треском рухнула. Известковая пыль облаком поднимается над развалинами, а
по камням сочится кровь, как вино из раздавленного под прессом винограда.
Постепенно война стихает во всех квадратах стола. Повсюду черные от
копоти, окровавленные человеческие останки, воздух сотрясают непрерывные восклицания:
эй ва! и медед! Зал заседаний
переполнили раненые. Там хлопочут цирюльники и женщины с тазами воды, кусками
полотна, корпией, квасцами и арникой. Янка Дороги протягивает Томчани свой платок. Но
она так неудачно встала, что парень ее не замечает. Господи, Господи, громко заплакал
Томчани, мне выбили глаз. К окровавленному лицу
он прижимает обгорелый рукав рубахи.
Хорват сидит среди других на плетеном стуле, покрытом сермягой. На голени у него
зияет такая большая рана, что из нее под стул натекла лужа крови. Не вопи, Томи,
прикрикивает он на него. Лучше хоть одноглазому, да с принципами, нежели с обоими
глазами, да… И, сжав зубы, терпит, пока цирюльник арникой промывает ему страшную рану
на ноге.
Командировки за границу, переводы в провинцию, снятия с повышением,
потеря престижа, премии и премийки — небольшая пертурбация власти; как и копоть,
грязь, кирпичи, камни и трупы: окровавленные, в изодранной одежде, покрытые копотью,
неподвижные. Болван, кричит товарищ Пек чьей-то неловкой руке, пытающейся оказать ему
помощь. Из-за своей комплекции товарищ Пек вряд ли участвовал в битве. Он вообще-то
раздобыл саблю, шпоры, то-се, но, характерно наклонив голову набок и вперед, лишь
немного помахал саблей в воздухе неподалеку от стены, чуть ли не задевая ее, а потом
спрятался в «Непсабадшаг» к своим верным хомякам послушать их умных советов. Видя,
что смертоубийство стихает, он немного порвал на себе одежду (долой блестки!) и
укусил губу так, чтобы выступила кровь. И все же было видно, что он «над схваткой».
Как бы мне хотелось однажды пристроиться в кружевных воротничках к какому-нибудь
обозу. Вот и хорошо, чавкает Джакомо.
Девушки снова обносят всех коньяком. (Нескольких из них витязи
пропахали.) Товарищ генеральный директор поднимается, чтобы выступить с обращением.
Его многочисленные и противоречащие друг другу раны кровоточат. Конечно, сейчас уже
все лечат — начиная с определенного уровня дела обстоят именно так. У него дрожат
веки, видно: борьба была помужски жестокой, судя по ее содержанию — необходимой, по
результату — непредсказуемой. Разрешаю, говорит он со вздохом. Товарищ Брандхубер
теряет сознание. Томчани рыдает, его сердце переполняет благодарность. Ша, говорит
ему кто-то, умудренный опытом.
Стройное, мускулистое тело Имре Томчани смело высовывается из серой
громады Института. Одной рукой он держится за край панорамного окна, а другой
балансирует. Он смотрит не вниз, он смотрит вверх. Раннее солнце бледно повторяется в
ряде окон. Он уже готов вернуться в комнатенку, в которой день за днем в бедах и
несчастьях, радостях и успехах среди временных неудач обитал его трудовой коллектив,
как вдруг вверху и чуть в стороне что-то начинает шевелиться. Сначала можно заметить
лишь движение света, потом становится ясно: открыли окно. На подоконнике появляется
маленькая легкая рука. Летит, кричит Томчани в глубину комнаты. Но можно было и не
кричать — все уже тесным полукругом собрались у окна.
Томчани весь внимание, как будто речь идет о его жизни. Рука — там,
наверху,— исчезает, потом вновь появляется: она держит голубя. Голубь! Они начинают
переговариваться. Взволнованно, немного по-детски, пытаются угадать: люттих? бадетта?
Бисет-Фаярд? Рука гладит голубя, как бы говоря: лети, дружок, счастливой дороги.
Ближе всех к истине оказался тот, кто отдал голос за Бисет-Фаярда: голубь, покидающий
сейчас безопасное окно и спокойно, уверенно машущий крыльями,— антверпенский почтовый
голубь, и, являясь таковым, хоть и типа драгон, но с различными чертами Бисет-Фаярда:
он сразу демонстрирует силу и мощь, осанка гордая, голова поднята вверх, плавные
линии хвоста, весь он — птица с быстрым, горящим взглядом; и половая принадлежность
налицо. Здесь полностью реализован тот принцип, по которому самец не должен выглядеть
как самка, а самка — как самец. Оперение густо-синее, жесткое.
Вон он, восклицает молчавший до сих пор Томчани. Телеграмма, заснятая
на микропленку, помещена в стержень пера и прикреплена пропитанной воском шелковой
нитью к месту, где среднее хвостовое перо раздваивается,— вот что блестело. Люди
обнимаются. Не то чтобы Томчани был самым из них опытным, ведь вон стоит дядя Тиби
Тот, который уже в 45-м был техником на вычислительных машинах, вон Андриш Бекеши,
секретарь комсомольской организации, но, наверное, он больше всех верит, наверное, он
отчаянней всех хочет, чтобы это конкретное исследование во что-то вылилось, не
пропало впустую, да, так правильней всего: он такой человек, который, что называется,
не говорит «гоп», пока не перепрыгнет; он знаком приказывает всем молчать и
предупреждающе поднимает указательный палец.
Птица «на прощание» делает еще один круг в воздухе. И направляется в их
сторону. Имре продолжает напряженно наблюдать, но общество за его спиной уже
расходится. Ребята, кофе готов! Да, когда мечта стала реальностью, исчезло
очарование. А этот Лайош Адам, коренастый, вечно недовольный человек, который, если
надо, все же умеет подступиться к работе и даже знает, с какого конца, еще и делает
скептические замечания. Мы тут ишачим, а бабки… Он делает однозначный жест, который,
однако, можно истолковать как угодно.
Голубь приближается. Человек до сих пор не может точно объяснить
причину их возвращения домой. Может, любовь к родине. (Важная вещь.) Во всяком
случае, Тозье доказал, что пространственная память не может
быть причиной возвращения почтовых голубей в родные места. Уже хорошо различима
продолговатая, изящных очертаний голова и длинный черный клюв.
Ой, восклицает молодой техник вычислительных машин. Комната замерла.
Где-то с уверенным стуком открывается окно, и Имре видит, как по зданию — по
железобетонно-стеклянному чуду — в страшном темпе проносится тень. Сомнений нет: это
тень охотничьего сокола. Подобно тяжелому бомбардировщику или самой бомбе,
безжалостная птица обрушивается на свою жертву. Та чувствует приближающуюся
опасность, отшатывается; гармония движений пропадает, следует несколько поспешных,
судорожных взмахов крыльями, как будто видишь последние движения тонущего, все еще
хватающегося за надежду.
Томчани отпускает оконную раму — к чему волноваться: даже в такой
ситуации он не совершит необдуманного поступка, Андраш Бекеши держит его изнутри за
руку, и он высовывается из окна, насколько позволяют ситуация и смелость, протягивая
руку помощи голубю, которого вот-вот накроет тень безжалостного сокола. Спасен,
вздыхает в кабинете Мэрилин Монро. Некая привлекательная блондинка, закончившая
экономический университет изнаменитая своим кофе. Под красными глазами голубя,
обведенными широкими белыми кругами, хорошо различима сильно развитая обонятельная
перепонка,— правда, всего несколько «шагов»!
Но нет. Хищная птица лавиной обрушивается на маленького вестника.
Ужасная сцена разыгрывается прямо на глазах у всего Отдела. (Это для них
поучительно.) Имре находится в прежней позе: одна рука держит секретаря комсомольской
организации за руку, а другая протянута вперед в желании помочь. Из тучи кружащихся
перьев доносится резкий клекот и звуки, похожие на человеческие вздохи, отделившиеся перья начинают падать вниз. В это время сцепившиеся в клубок птицы исчезают, как камень в десятиэтажной
глубине, и не находится никого, кто бы проследил их путь. Томчани подхватывает одно
перо. Оно гладкое, шелковистое, мягкое, бархатистое, а не грубое, твердое и сухое на
ощупь. Достаточно запыленное. Это совершенство оперения в данный момент, конечно,
гротескно. К стальному цвету коричнево примешивается кровь. Томчани неподвижно
смотрит. Неподвижно. Тихо, лишь вдалеке стучит печатная машинка. У кого могут
поджимать сроки? Или это просто праздничный отчет? У него тоже есть срок сдачи.
Влезай обратно, говорит кто-то, влезай обратно, старик. Парень кивает и
покидает пространство за окном. Только теперь, когда на него пахнуло сонным теплом
комнаты и приятным утром, он начинает осознавать, какой ветер дул снаружи. На лице
проступает румянец. (Что вообще-то признак веселого характера и хорошего здоровья.)
Народ несколько приуныл. Мэрилин Монро строит гримасу, она постоянно строит гримасы.
Комнату наполняют глубоко естественные звуки кофеварки. (Мать Имре умеет варить
отличный кофе из зерен третьего сорта, об этом парень сейчас вспоминает.)
Томчани садится за свой стол. На блестящей полировке несколько
рисунков: чашки, вазы, какие-то каракули. Он наклоняется, вынимает литровый пакет
молока. Щупает его, вертит, проверяет углы на прочность. Но углы все одинаковые. Он
методом тыка выбирает один, который начинает грызть. Откусить его он не может, только
продырявить своими острыми зубами. (Как ласка с куриным яйцом, сказал про него
однажды сослуживец. Засмеялся и покачал головой.) У дяди Тибора заканчивается
терпение. Он снисходительно запускает руку в карман пиджака и достает оттуда неплохой
складной нож, которым и срезает упомянутый угол, так нещадно погрызенный молодым
человеком. У излучины Дона со мной побывал, щелкает по ножику старик.
Имрушка, кофе, говорит белокурая Мэрилин. Взгляд задерживается на
выпуклостях ее свитера. Не клади сахар, он уже с сахаром. Два куска. По-моему, ты
пьешь с двумя. Да. Томчани все еще полностью не успокоился, ему не по себе, он держит
пакет молока с бледным лицом. Янчика Тобиаш с некоторым раздражением объясняет Имре,
как поставить пакет (вертикально, немного «прихлопнув»). Томчани рассеянно
благодарит. (Он не любит Тобиаша; «есть в нем склонность», с предубеждением думает
он.) Он пьет кофе. Добавляет туда молока, смесь делается все слабее, от настоящего
капуччино до немного мутного (а главное, сладкого!) молока.
Не передашь мне «Спорт», просит он Адама, и тот с готовностью и громко
отвечает ему. Пожалуйста. Газета еще не потрепанная, но и не новая. На нескольких
страницах на сгибе размазалась типографская краска. Как раз на одном таком сгибе он
читает — еще над столом, пока коллега протягивает ему газету: финский судья подал
сигнал на линии. Газетные страницы следуют одна за другой в полнейшем беспорядке,
например: первая страница оказалась сзади, последняя перед ней, а третья стала
первой. Неужели все страницы поменяли места? Или есть константа? Он листает. У
Губаньи подозревают мениск. Палотаи и великие задачи. Старый боец Джек. Удаленный
центровой блокирующий.
Он ставит чашку с кофе на стол, ложка торчит из нее как вывихнутая
конечность. Мэрилин Монро поправляет юбку и одновременно втягивает живот. Готовится
отнести кофе товарищу начальнику отдела. Кофэ товарищу Пеку, говорит она и делает
гримаску, как бы в объяснение, потому что атмосфера была такая (такая здоровая), что
ей пришлось это сделать. Она выходит. Теплее, говорит Бекеши, и все смеются. Имре
опускает руку в сумку. Он ощущает внутри влажность от молока. Точнее, пакета. Не
протекал, а все же. Он достает ручку, книгу П. Дж. Проби «Горное дело» и бумагу.
Имре Томчани, молодой специалист, склоняется над работой. Он погружен в
нее и поднимает голову лишь тогда, когда на всех парах влетает Янка Дороги,
девушка-администратор. Поймали вы его? — спрашивает. Томчани опускает голову, нет,
отвечает старый дядя Тиби. Это невозможно, смотрит на часы девушка-рыбка. Этот, этот
голубь делает 85 километров в час. Делал, бормочет себе под нос Имре так, чтобы никто
не разобрал. Лицо у девушки простое и строгое. Пожалуй, лишь легкий румянец выдает
неуверенность, которую она ощущает не из-за показателей скорости, а из-за присутствия
множества мужчин. Однажды он даже из министерства «домой вернулся», добавляет она. По
заявлению журнала «Америкэн Пиджин Джорнэл», мировой рекорд полета на дальность
составляет тысяча шестьсот восемьдесят пять миль, или две тысячи семьсот километров,
говорит Янчика. В качестве информации, расстояние от Аяччо до Парижа сто десять
километров. Бекеши надоедает хождение вокруг да около. Его схватил сокол, говорит он
безо всяких вступлений и показывает на лежащее у Имре на столе окровавленное и
измочаленное перо. Янка Дороги пугается. Почему было самой не принести, враждебно
спрашивает Имре. Янка только хочет ответить, но Бекеши машет на нее рукой. Порядок
прохождения дела следует соблюдать, подпись, виза, подпись, голубь. Янка кивает и с
благодарностью смотрит на секретаря комсомольской организации, порядок выдачи
справок, вздыхает она. И сразу же горячо предлагает: я еще одного пошлю. Томчани
колюче смотрит на девушку, она его неправильно понимает и с напускной веселостью
заводит разговор. Показывает на немытую кофейную чашку, которая стоит у Имре на краю
стола. (Он ее моет только в конце дня, надолго замачивая в горячей воде.) Не
смейтесь, но я пью с шестью кусочками. Имре со злостью замечает, что девушка
обращается к нему. Да-да, с шестью. Она смущенно хихикает. Остальные уже ее не
слушают. Из сахара я сооружаю башню, и, по-моему, от всего кофе только и
удовольствия, когда эта башня разрушается. Томчани с негодованием берется за перо.
Вот лягушка. Она разваливается как время, говорит девчушка, будто маленький философ.
Томчани беспомощно крякает, а потом, чтобы перейти на личности, говорит: не грызи
ногти;
в это время (без пятнадцати десять) он спрашивает: который час? Без
тринадцати минут десять, отвечает Тибор Тот. Имре смотрит на часы. Точно? —
спрашивает он. Сегодня утром подводил. Да, это понятно, но они у тебя точные? Точные.
После этого он переводит стрелки на три минуты вперед. Пусть лучше спешат, чем
опаздывают, бормочет он;
в это время он вежливо просит, чтобы Лайош настроил радио, ну да,
включил и установил ручку настройки на частоте «Петефи». Кто играет? Ничего, просто
начинается «На музыкальной волне». Когда сообщают точное время, он с упреком смотрит
на дядю Тиби (слегка нервно и театрально) и переводит часы на две минуты назад;
крошечный, но надежный советский аппарат «Сокол» начинает передавать объявленную
программу;
в это время наступает очередь квартета Штефановича
. Штефанович — человек будущего. Лайош Адам говорит: он ходил со мной в
школу и был на два класса младше. Потом на три, потом на четыре. Вы понимаете.
Славный малый и совсем не задавака. Сейчас он поет о бригадном подряде, в бодром,
ритмичном сопровождении гитары. Боже, мы ведь с ним ровесники, говорит Томчани. Вот
только грудь у него цыплячья, продолжает Лайош. Что такое «цыплячья грудь»? Ты,
Монро, не волнуйся, говорит секретарь комсомольской организации;
в это время Янчи Тобиаш говорит или отвечает кому-то высоким голосом:
пять ленинских принципов. Что такое «принцип»? Только не надорвись. Мэрилин лепечет,
обращаясь к старику. Видите, дядя Тиби, видите, какие они. А ведь я сегодня и лифчика
не надевала. Она надувает губки и делает гримасу. У тебя и так куча проблем, вот ими
и занимайся, говорит Бекеши;
в это время какая-то косоглазая женщина (кто такая? как сюда попала?),
стоя посреди комнаты, говорит: вы слышали? Тамаш Фойя — аморальный тип. И
испаряется;
в это время подняли телефонную трубку, оттуда пробивается голос. В
понедельник иду к полковнику. Голос женский, и звучит он скорее так: в понедельник я
иду к Полковнику;
в это время Янчи Тобиаш говорит: я тебя понял, Миклошка. Я так и
сделаю. (После Я. Т. приятно звонить. Трубка такая свежая.) Я тебя понял. Но у меня и
так слава приличного (смех) человека. Ее муж, да он же узколобый специалист,
Миклошка, я тебя умоляю. Хороший специалист, но больше ничего. С утра до вечера
обсуждает чисто профессиональные проблемы… конечно, еще бы, ты прав, это важно, в
конце концов, хи-хи-хи, за это он деньги получает… но как только мы ему сообщаем о
намечающемся юбилее, так у него сразу нет времени. Нет. Никакого. Тогда у него никакого времени нет. Пока;
в это время Мэрилин Монро резко взвизгивает: Золи! Какой код у обмотки?
(Кого из смертных здесь могут звать Золи?);
в это время на основании многочисленных мелких признаков (шума и
прочего) он делает вывод о том, что Лайош Адам хочет завести с ним разговор.
Формальным поводом этому служит спортивная газета. Томчани чувствует, что Адам
пытается встретиться с ним взглядом, и если он не будет достаточно ловок, то скоро
ему сообщат: чего не может Бароти, почему, насколько ошибся тот или другой
полусредний игрок, сколько денег загребли за победу за поражение кто за этим стоял
потому что пусть Томчани не думает будто это не было подстроено как например в игре
против русских потому что здесь до тех пор ничего не будет пусть Томчани зарубит на
носу это а также и то что так сказал Адам ничего не будет пока капитаном не братец
Пушкаш кто какой дурак в каком объеме и пропорции какой дурак был судья пусть
разводит коз и проводит электричество а не матчи какой дурак Пикассо а ведь может
нормально рисовать он видел какая дурочка новая начальница соседнего отдела она точно
потому такая отвратная и он это прекрасно понимает даже за
деньги никогда из-за одних только ее ушей сквозь них просвечивает солнце говорят что
она пьет скипидар потому что говорят он отбивает запах мочи если кто еврей так нам
это хорошо но вообще-то не точно что она еврейка и что нам хорошо или плохо и пусть
томчани не забывает что фрезер чертовски хорошо выдерживает удары а у стивенсона
по-другому у него стеклянный подбородок против али нигде батенька нигде нет поляки
любят венгров мы братские народы и он давно не вносил денег за кофе и как много а как
много за прошлый месяц конечно товарищ Пек его в этом обогнал но это ему будет
сказано в глаза с его шестью в месяц а сам гомик несмотря на то что великий артист но
достаточно взглянуть на то как он держит руку кисть руки и может Томас Манн не гомик
хотя а впрочем но он капустоголовый фриц и образованный шут об увеличении зарплаты
однозначно лучше и не говорить дурят нас 60 форинтами надбавки на питание 5 миллионов
иванушек-дурачков сложи это вместе смех да и только…
Томчани чувствует опасность и вскакивает. (Конечно, он, наверное, шут.
Потянуться бы сейчас. Спать хочется. Старик, вчера были именины Шандора. Не сердись.
Каждый день чьи-то именины. Ну, правда, сколько это может продолжаться?) Он быстро
подскакивает к доске, с которой и так на его шею посыплется мел, и рисует: множество
А, множество Б. Губы Адама непроизвольно раздвигаются, он тихо шепчет: множество А,
множество Б. Он чувствует себя на высоте. Берет газету, чтобы (без нажима, но и не
скрываясь) вернуть ее обратно. Вот тут он совершает ошибку. Его мизинец —
высвободившись при захвате из пятерни, оттопыривается и, отлепившись от остальных
пальцев, как бы куда-то указывает (что, т. о., следовало бы прокомментировать). Лайош
всхрапывает;
в это время Мэрилин Монро говорит: пять принципов. Ах да: ленинских.
Вообще-то, я либо выйду замуж за своего бывшего жениха, либо нет. Она смотрит на
Томчани, отодвигает трубку ото рта. Просто шутка, шепчет она парню и на секунду
опускает ресницы. Нет, нет, никто, продолжает она. В общем, мы как раз рассматриваем
случай, когда я выезжаю слева, уж не знаю куда, описываю большую дугу, ну, а справа
стоит большой грузовик, нагруженный товарами экспорта-импорта, тогда он встал, и я
увидела, что у него животик, небольшой, ну, знаешь, он скорее спортивного такого
типа, и медленно, как бы задумываясь на каждом слове, сказал, что я сдала, но не
допущена, да, это было чудесно, сдала, но не допущена, и что для слушателей курса эта
информация необходима, он имел в виду товары экспорта-импорта. Это было чудесно. Руку
он положил вперед, на спинку стула. Галстук заправил в брюки. Это был единственный
крутой поворот;
в это время снаружи слышатся звуки безобразно дикой силы, все толпятся
у окна и видят пикирующего вниз сокола и окровавленный всклокоченный комок перьев.
Как раз на остановку 33-го свалится, говорит дядя Тиби. Чуть погодя появляется Янка
Дороги. Она сразу же все понимает. Я ничего не могу сделать, она ломает руки,
противно хрустя пальцами. Адам не держит рот на замке. Надо бы попробовать
московского сизого. Томчани машет на него рукой. Кружащий голубь представляет собой
именно то, о чем говорит его название: он способен длительное время, в течение 2—8
часов, без перерыва летать по кругу, но… Лайош перебивает его. Возможно. Возможно, мы
потеряем их из виду, возможно, они будут с жуткой скоростью носиться над землей,
вращаясь вокруг собственной оси справа налево или слева направо. Все это возможно. Но
очевидно и то, что я бы не решился напустить сокола на московского сизого. Над этим
все неловко и грустно смеются;
в это время дядя Тибор начинает шептать. Я не против Мэрилин. Славная
девушка, хороший программист. Хотя в PL/1 слаба… Да дело и не в этом.
Андраш прерывает их. Давай не будем об этом, уважаемый дядя Тибор. Нет смысла. Продолжим, когда Мэрилин вернется,
предлагает Имре. А вы ребята не промах, резко говорит старик. Если меня сейчас
примут, то еще увеличат зарплату до пенсии. Ну, и? Ну, ну! Мучают тебя там полчаса,
ленин туда, ленин сюда, я так перепугался, про сталина тоже спрашивали, а к другому
столу подплывает эта Мэрилин Монро, перед этим, конечно, здравствуйте, дядя Тиби, как
поживаете, дядя Тиби, как будто не видит… Диалектически, хохочет при этом Лайош. А у
другого стола Монрошке — так, товарищ, сяк, товарищ, не тяжело ли будет, помимо
работы, товарищ, надеюсь, надеемся, это тебе на пользу пойдет. Товарищ. Как будто я
не товарищ. И тебя бы приняли, если бы ты знал материал, вмешивается Янчика. Томчани
и Бекеши одновременно вскакивают. Старик в это время запевает, немного скрипуче, но в
бодреньком темпе.
Янчика, Янчика,
Расти большой, не будь лапшой,
Папу с мамой слушай
И побольше.
Парни фыркают, садятся. Янош Тобиаш с обидой слушает. Капитализм я
знал, а социализм нет. Это ужасно трудно. Над его словами заразительно хохочут два
свободомыслящих молодца. Лайош Адам собирается рассказать одну из своих коронных
шуток. Шутки у него топорные, но нельзя отрицать присутствие в них какой-то грубой
прямолинейности; в них есть одновременно что-то невинное и неотесанное. Сначала он
комментирует их смех. Ага, ага, дядя Тиби. Вот ты как. У тебя слюни летят изо рта,
когда смеешься. Может быть, возможно, как говорят русские, тебе на все наплевать?
Стоит ли так расходиться перед пенсией? Смех прерывается, но на столе старика уже
всколыхнулись бумаги. Их движение сейчас дисгармонично. (Стол дяди Тиби всегда
заполнен: листами бумаги, таблицами, записями. Вроде бы он не зависит от ребят, а
ребята от него; да, они независимы друг от друга, и все-таки дяде Тиби приятно, что
все знают: он уже в семь на месте, и на столе у него кипит работа. Знаете, ребята,
сказал он как-то доверительно, в летчиках привыкаешь рано вставать. Там любили
приговаривать: по коням, время не ждет! Под конем понимали, конечно, не настоящего
коня, а самолет. «Ероплан» звали мы его. Бедный Хорти-младший
n
.) Лайош понижает голос, как бы готовясь произнести слова примирения
и веры. (Это уже шутка.) Только пойми меня, дядя Тибор. Я молодой еще и о многом знаю
только понаслышке. Я старик, но и я о многом знаю только понаслышке, усмехается дядя
Тибор. Его смуглая кожа блестит здоровым блеском. (Любитель лыжного спорта.) Слушай,
не пойми меня неправильно, но вот скажи, не может такого быть, что теперь мы несколько односторонне судим о немцах? Он сообщает, что считает
Гитлера выдающейся личностью, заводит разговор о скоростных шоссе — которые до сих
пор скоростные шоссе, даже в ГДР! — признает, что с ев…-ми поступили все-таки
некрасиво, так не подобает благородным людям, вообще не надо
было создавать такого шума вокруг этого, а вообще-то, они были солдатами, и если бы
не американский бензин, нигде бы не было никаких иванов, настоящими солдатами,
хладнокровными профессионалами, и, честно говоря, чего можно было ожидать после мира,
принесенного французами, спрашивает напоследок парень, потом отмежевывается от
Трианонского мира, лучше о нем и не вспоминать, потому что он не хочет ударяться в
политику, но, возвращаясь к немцам, они-то знали, что такое дисциплина, здесь был бы
порядок, о да, был бы. Он умолкает. Не знаю, правильно ли я думаю, уважаемый дядя
Тибор! Тибор Тот направляется к двери. Как будто бы кивает. Проводит рукой по плечу
Лайоша. Подождав, пока он выйдет, Лайош разражается хохотом. Старый фашист! Всегда,
как разволнуется, идет в туалет, бесстрастно говорит Томчани;
Jegyzet Сын
регента Венгрии, Миклоша Хорти, военный летчик, погиб во время боевого вылета в
1942 г.
в это время он поднимает телефонную трубку, и оттуда вырывается серная
молния, сверкая и гремя. Сотрудники прячутся под столом. Балбес, ты, балбес, разве
можно доводить до слез такую красивую девушку? Старик угощает
Мэрилин булочкой с докторской колбасой, а она протягивает ему кулек с вафлями. На
коричневой бумаге кулька проступили жирные пятна. Из трубки сквозь хрипы пробивается
красивый мужской голос. Это было для меня омовением души, воздушной ванной, усладой
горным воздухом после непрерывного поглощения затхлых испарений современной политики.
Особо следует выделить постановку «Парсифаля», отдельным произведением оттуда было не
выпустить. Еще раньше, в семьдесят шестом, я ознакомился с набросками возвышенного
сочинения; позднее мастер прислал мне уже готовый текст с несколькими строками
посвящения. Признаюсь, на первом представлении оно произвело на меня такое странное
впечатление, что сразу вникнуть в него я не смог. Погрузившись в глубь своей ложи,
среди платков и благоуханий, я повторял себе: Альберт, Альберт, какой же ты дурак. Но
на втором представлении завеса приподнялась, преграды пали. Бесподобное вдохновение
царило в душах. Он прижимает ухо к трубке: многообещающий треск сменяется
многообещающим треском;
в это время входит Грегори Пек, в очках и с измазанными чернилами
руками. Он производит интеллигентное впечатление. Впечатление образованного
начальника. Он берет в руки График посещаемости, просматривает его (утром он его уже
видел), кладет обратно, выходит;
в это время он, ворча, обращается к Андрашу: какое-то это исследование
буржуазно-гуманистическое. Посмотри, например: если можно обеспечить необходимыми материалами; или вот: таким образом, можно представить, что план производства. Андраш
Бекеши усмехается, он не совсем понимает;
в это время входит Таня, крановщица. Кошачья мордочка. Макияж свежий,
вызывающий. На что вы смотрите, Имришке? На вас, шепчет парень, да так ловко, что
смеются все, кроме Тани. У нее вздрагивают ноздри. Кто-то чистил зубы. (Это Тобиаш, у
него зубы блестят, как у шахтера.) Да, звучит остроумный ответ. Уж когда-когда, а
теперь можно с ним поцеловаться. На фуфайке у девушки дыра;
Прежде чем всем вместе спуститься вниз обедать — пришло время,— над
Имре решают подшутить. Что это, старик, и показывают на длинное, измочаленное,
окровавленное голубиное перо, новый «паркер»? Ничего смешного в этом нет, уныло
говорит Томчани. Секретарь комсомольской организации тоже не очень-то веселится. В
столовой длинная очередь. На повороте Имре замечает, что на халате впереди стоящей
сотрудницы не хватает пуговицы в районе живота, вследствие чего белое полотно
раздвигается и образуется щель. Имре наклоняет голову, но не может определить, живот
он видит или комбинацию. Потом его внимание отвлекается на меню, меню А и меню Б.
Женщина в халате говорит в окошко вечно злой поварихе с потным лицом: Ицу, дорогая,
прими мои соболезнования. Спасибо, говорит повариха. Глаза у нее заплаканы. Ицу,
милая, что поделаешь, мяса в сухарях не надо, жизнь ужасная вещь. Имре набирается
наглости и по зеленому талону просит мясо в сухарях. Нельзя, соблюдайте порядок. От
злости он не берет соленые огурцы, хотя они ему полагаются.
У нее умер муж; покончил с собой, потому что эта мымра его выперла.
Так, Ицука? Ой, да нет, конечно. Томчани воюет с трубчатыми макаронами; он пытается
их втягивать в себя, сквозь трубчатые макароны проходит воздух — это следует из их
названия. Его выгнала любовница. Да. Нет такого человека, который бы осудил Ицу за
то, что она потеряла человеческое достоинство. В этом есть
логика, говорит толстуха, а в это время из угла ее рта отправляется вниз капля
пресного супа с кольраби. Но далеко не уходит: застревает в районе родинки. В этом
есть логика, повторяет она, меняя тарелку. Янка Дороги с трудом пробирается к ним, с
очаровательной неловкостью балансируя подносом. Занято, бурчит Имре. Девушка от
унижения краснеет. На хвостовые перья, говорит она, я прикрепила свисточки, и еще
взяла пахучую жидкость. Томчани машет рукой. Более действенным способом считается
постоянный отстрел хищных птиц, громко, с некоторым вызовом говорит он. Товарищ
Брандхубер кивает им издалека с набитым ртом. У тебя красивый голос, мой юный друг.
Бекеши хватает за руку готового вскочить Томчани. Не дури. Мы не в лесу. Янка Дороги
не отрывает от парня глаз. Мэрилин Монро ласково его изучает. Эта худосочная девчушка
с хвостиком не составит ей конкуренции. Может, только ее глаза. Они ярко блестят, в
них горит огонь. Подожди чуть-чуть, говорит она Янке, а сама без видимой логики
подносит столовые приборы один к другому, подожди капельку, я тебе уступлю место.
Спасибо, я найду себе где-нибудь место. Какое воинственное создание, говорит Монро, пожиная обожающие взгляды. Но во рту у Имре все
равно уже горчит от пирожного в шоколаде (меню А).
Они возвращаются в свою комнатку, сцену для положительных и
отрицательных персонажей. Перед этим Имре делает небольшой крюк. В первом месте ему
не везет. Там из писсуара вылетают трупные мухи. У этого писсуара Святой Георгий
сражался с адским Змием еще во времена коалиции или дуалистов, голову ему он отрубил
и выкинул в унитаз. А из головы чудовища появились затем зловредные мухи.
Он вопросительно смотрит на старшего коллегу, стоящего рядом. Они
делают то же самое. Слушай, ты недавно на нашем предприятии. Конечно, было бы хорошо,
если бы ты и тебе подобные узнавали все больше и больше о трупных мухах и т. п.
Только знаешь, и, как это ни парадоксально, разговор был бы нужен как раз потому, что
наше поколение не умеет говорить ни об этом, ни о ночах любви. (Из растерзанной
туши лошади на свет
появляются осы, из туши коровы — пчелы.) Позвоню потом в
Хозяйственную часть, говорит он уже в комнате, мóя руки. Кто-то бумагу ворует,
спрашивает Лайош. (Он подозревает Тота.) Нет. Имрушка, кофе. Не кладите сахар, он уже
с сахаром. Два куска. Спасибо. Но тут уже перед ним с серьезно-шутливой миной стоит
Лайош Адам, просит скинуться на кофе. Томчани нехотя достает деньги — слегка
подыгрывает, обед и кофе улучшили его настроение; полученные деньги «кассир» кладет в
громоздкую металлическую коробку. На крышке рельефно изображен солдат с флагом;
надпись: Образцовый батальон. (Флаг победно реет, сам солдат изображен примитивно, но
выражение лица у него все равно решительное.)
Мэрилин Монро несет товарищу Пеку его порцию. Зайчик-побегайчик громко
топает ножками. Томчани разглядывает кровавый сувенир на своем столе. Обстоятельно
размешивает кофе. Влетает Мэрилин, поправляя волосы. Имре, на доклад. Парень
вскакивает как ужаленный. Осторожно, не наделай глупостей. Андриш Бекеш смотрит с
сочувствием. Адам считает деньги. В дверях Томчани оглядывается. Что будет?
Приветствую, сурово здоровается он в кабинете. Приветствую, отвечает
Грегори Пек и поправляет какую-то бумагу на столе. Роется. Мне приятно, что ты меня
вызвал, начинает наступление Томчани. Глаза у Грегори Пека округляются, и с
меланхолией пятидесятилетнего человека он говорит: клал я на твое «приятно»!
Глава IV, в которой мы нос к носу сталкиваемся с интермедией из двух
частей
Томчани сжимается, как сталь на морозе. Его душевные мышцы готовы к
прыжку! Он готов с места опровергать все подряд! Все, что критикует исследование и
могло бы оправдать соколов. Расслабься. Ты напряжен, как девица на своем первом балу.
Неправда?! Товарищ Пек дружелюбно щурится. Неправда, встает в позицию Томчани.
Грегори Пек барабанит по столу какую-то мелодию. (Звучит? Нет. Ни Бетховен, ни Барток
[венгр!], ни Гайдн.) До меня доходят слухи, говорит он. Затем
смягчается. Говорит в телефонную трубку. Дорогая Мэрилин. Будьте добры, два кофе. Да,
снова. Милая и смышленая девушка. Томчани кивает. Грегори Пек прочищает горло, а
потом, будто случайную мысль или прискорбную случайность, сообщает: я не видел тебя
на первомайской демонстрации. Томчани краснеет. Он рассчитывал на другое. Джакомо
громко прыскает, друг Беверли многозначительно кивает. Кабы был бы я был
начальничком, безответственно пищит Джакомо. Кабы был бы я был начальничком, говорит
и друг Беверли, и щечные мешки хомячка сильно опадают, почти втягиваются вовнутрь,
как щеки аскетов или святых. Да, хитро отвечает Имре, «я не видел тебя на
первомайской демонстра ции». Грегори Пек кивает, он не хочет скандала, время
скандалов прошло; он отмечает то, что ему было нужно, и этого достаточно.
М-да, дружочек, думает про себя Имре, так ты хотел бы, чтобы я
отказался от этого плана. Слушай, старик. Уступи. Уступи, это же такая малость. От
этого ничего не уменьшится. Или не увеличится, ведь с какой стороны посмотреть,
хе-хе-хе. Ну, а соколы, знаешь… Это уже не зависящие от нас силы. М-да, дружочек,
сказал бы я тебе на это, но почему я должен идти на уступки? Не вижу повода для таких
церемоний! Не вижу, ясно? Слушай, мой юный друг, пусть каждый сделает ход. Я сделаю,
но и ты тоже сделай!
Входит Мэрилин Монро! Вот это да! Пек и Монро! Томчани на это никак не
реагирует и мысленно продолжает напряженный диалог, иногда кивая или тряся головой;
если бы было кому на него посмотреть, такой человек покачал бы головой. (Интересный
мысленный эксперимент — вообразить себе кого-нибудь, кто бы наблюдал за этим
наблюдателем… Но не будем об этом.) Д-да, приятель, шепчет Джакомо, кабы был бы я был
начальничком, мне было бы знакомо возбуждение, и моим женщинамподчиненным тоже.
Изрядное зрелище, признает более сдержанный друг Беверли: красная юбка Мэрилин
облегает пышные формы, как победный флаг; она хитроумно натягивается и опадает. Что
вам нужно, вздыхает Мэрилин, и ее округлое бедро опирается на письменный стол. Один
листок пошевелился. Грегори Пек ловит его. Его ручка и ткань юбки. Касается? Не
касается? Экономические консультанты чав кают, Томчани не сдается. Ты бы стал
руководителем группы. Рук. группы. Конечно, это повело бы и к изменениям в зарплате.
Я тебя прошу, не пытайся меня купить. Ты ошибаешься, мой юный друг. Не настолько ты
важная персона! Деньги не подарок и не взятка! С этим я не согласен. Если бы я
захотел, я бы обиделся. Эти деньги ты бы заработал!! Нам крайне необходимы твои
способности. Кофе расплескивается. Нервы натянуты. Грегори Пек в негодовании упирает
ся ручонкой в крышку стола. Кровь у него кипит: красные полосы на ладони сменяются
бледно-красными. Мэрилин сидит. Вздыхает; Пек уже вцепился в
стол обеими руками: не дай Бог, ветром унесет, этим мятным, теплым, с тепловатой
затхлостью, ветерком. Но Монро уже учуяла тяжелый мужской одеколон. Безо всякой к
себе жалости она его втягивает. И тянет, и тянет, и тянет. Товарищ Пек озлобленно
смотрит на кофейное пятно. Сдерживает себя. Ноги Мэрилин закинуты одна на другую. Она
покачивает ими. В точке опоры кожа то и дело морщится. Она еще и вспотела там
чуть-чуть. Шпилька каблука вверх-вниз. Как рапира. Кто нарушит эту тишину. Хомяки
возят ся. Они ничем не смущены и не притворяются смущенными. Нам крайне необходимы
твои способности. Тебе будет поручена краткосрочная исследовательская работа, положим, на два года. По ее завершении вы устроите презентацию
исследования. Какое исследование. Не валяй дурака. Ну, это исследование. Да ведь оно
готово! Готово, готово. Ерунда. Этот мне юношеский максимализм, готово. Поднажмем,
ребята! Положа руку на сердце: разве нельзя вне сти в это исследование коррективы? Не
нуждается ли оно в поправках? Поговорим хотя бы о применении
инертной мощности. Это, поясню тебе, мой юный друг, ситуацию на примере, как если бы
фабричный ширпотреб превратился в пиджак, пошитый у портного. Уж извини, но примеры и
я могу приводить . Помимо усовершенствований кое-что
говорит
и в пользу осторожности. Это не осторожность, это затягивание
времени. Давай не будем цепляться к словам. Речь идет просто о необходимом изменении
сроков. Отсрочка. Саботаж. Не так ли, не так ли, мой дорогой друг. Ах, да. Еще одна
«мелочь». Слушай. С этими завышенными ценами мы пересекаем свою планку и подпадаем,
таким образом, под другой процент. Большее оказывается меньшим. Если раз мышлять в
масштабах предприятия. Имре бормочет: аргумент на аргументе сидит и антиаргументом
пого няет. затягивание времени. Давай не будем цепляться к словам. Речь идет просто о
необходимом измене нии сроков. Отсрочка. Саботаж. Не так ли, не так ли, мой дорогой
друг. Ах, да. Еще одна «мелочь». Слушай. С этими завышенными ценами мы пересекаем
свою планку и подпадаем, таким образом, под другой процент.
Большее оказывается меньшим. Если раз мышлять в масштабах предприятия. Имре бормочет:
аргумент на аргументе сидит и антиаргументом погоняет.
Пек и Монро! Может, они уже терзают друг друга, как дикие звери? Нет.
Ничего не изменилось. Смуглый профиль Грегори Пека сияет. У него немного начинает
дергаться край глаза: видно, он принял решение. Эротично набухают губы. В этот момент
Мэрилин вскакивает. Стул со стоном падает назад. Он дает Томчани по колену. Хи-хи,
хрюкает Джакомо, кабы был бы я был начальничком, витает в облаках, завернувшись в
«Непсабадшаг», друг Беверли.
Чей этот лифчичек? — спрашивает один хомячок. И чьи это трусики? —
подмигивает другой. Со стены, из золотой рамы, строго и поджаро смотрят Бунюэль и
изображение товарища Ивановапетровасидорова в молодости. Что вам от меня надо? Ой,
ой, седина в бороду. Грегори Пек зловеще поднимается. В нем борются
хозяйственник-руководитель и мужчина. Крошечный галстук свободно болтается. Но-но,
начинает он с угрозой, но девушка, как (молодец) вихрь! уже исчезла! Это еще что
такое, говорит в замешательстве мужчина. Не сердись, пожалуйста, и начинает быстро
перекладывать папки на своем столе. По порядку надписав А, Б и В на некоторых папках
(на которых между А, Б и В отсутствует какой бы то ни было порядок), на столе
мгновенно складывается следующая ситуация:
| окончательное расположение; , : Б и В поворот на 180° |
Как только определилось окончательно расположение, Грегори Пек
соскочил со своего специального стульчика. Извини, не сердись, я сейчас приду, вот
увидишь. Только его и видели.
Томчани остается в одиночестве. Сомнения его не обуревают, но… Он
устал. Чего нельзя сказать о двоих экономических консультантах! (Они едва ли
подозревают о своем поражении .) Пищат, урчат,
почесываются, чавкают. Газета под ними
подозрительно шуршит. Они переглядываются. Друг Беверли кивает. Подает знак. Ниф-ниф,
своеобразный отзвук нашего печального стона. Разми-и-инка-а-а, завывает Джакомо.
Разминка. Они копаются в листьях салата; друг Беверли хватается за край кастрюли. Его
коготки проникают в газету, протыкая ее. Он наклоняет голову. Белоснежка и семь
гномов. В обработке, шепчет Джакомо. В обработке. А кто унес мою любимую
«Непсабадшаг»?
Господи. Где ты такого набирался, взвизгивает малыш Джакомо. За дело,
возвращается он же с небес на землю. Кабы был бы я. Джакомо стыдливо прячется среди
обрывков лохмотьев. Не бойся, начинай. Кабы был я, доносится сверху несмелый голос.
Друг Беверли уже начинает что-то подозревать, бедняга. Кабы был. Но продолжить не
удается и ему. Джакомо непочтительно посмеивается. Ниф-ниф, подбадривают они себя,
давай поклонимся, выплюнем семечки из-за щек, не будем робеть, а голоса наши пусть
будут чисты и отчетливы, ниф. Кабы был. Кабы был! Небольшая мучительная пауза.
Джакомо охватывает жажда познаний. Дорогой друг Беверли! Почему мы, скажи, не
демонстрируем свою осведомленность? Почему у нас на уме не то же, что на языке? Все
это так, Джакомо. Ответ друга Беверли полон грусти, хотя не лишен «назидательных»
ноток. Потому, товарищ Джакомо, что мы обладаем информацией, но не злоупотребляем ею.
Нет-нет. Хотя на пути прогресса встречаются подводные камни, до конфликта все же не
доходит. Конфликты отсутствуют. Бывают плодотворные споры, различные или расходящиеся
мнения, это бывает. Есть также и общий знаменатель. Между
собой мы спорим, но взглядов своих, товарищ Джакомо, не разглашаем, для других у нас единая позиция. Джакомо говорит: да. Боже мой.
Кабы был бы я начальничком, рук бы не было в помине.
Томчани с трудом поднимается с липкого стула, кожзаменитель издает
противный звук. В дверях он сталкивается с летящим на всех парах Грегори Пеком. Они
здороваются, и оба делают шаг назад, потом, осознав комичность ситуации, усмехаются и
делают шаг вперед. Вдруг Имре что-то приходит в голову, и он ставит ноги на ширину
плеч, узкие джинсы на бедрах натягиваются, там, где ткань уже протерлась и надо бы
уже заштопать. Довольный Грегори Пек пробегает между расставленных ног, как под
триумфальной аркой. Имре пора идти.
Имре, послушай, пока утрясается твое дело, по
поводу которого тебе ни капли не стоит беспокоиться, я тебя
поддержу, по мере своих возможностей, и, как ты убедился в Зале заседаний, Миклош
тоже с сочувствием думает об этой проблеме, я хотел бы тебе доверить небольшое
спецпоручение. Поначалу оно может показаться бредовой затеей, но ты, я знаю,
состроишь кислую мину и будешь не прав. Работа требует ловкости, расторопности,
смелости, присутствия духа и всевозможных плюсовых качеств. Ваше му поколению и так
недостает ситуаций, в которых человек проверяется на прочность. Товарищ Пек тычет
пальцем в сторону хомячков так, чтобы они этого не заметили; еще обидятся. К ним мухи
слетаются, шепчет он. Имре кивает, з-з-з, кивает. Ты бы не мог их отловить. Молодой
человек сдержанно отвечает. Это задание не касается непосредственно моей
специальности. Нет, широкоэкранно отвечает Грегори Пек и начинает перекладывать
папки.
Глава V, в которой два золотистых хомяка — определив, что такое: для себя, и
что такое: для других
n
,— преподносят
Читателю неожиданный подарок
Jegyzet См. стр. 51.
Если б мир был пташкой малой,
Он в горсти бы уместился,
Днем и ночью заливался,
Мир, когда бы был он пташкой.
Но когда бы мир был пташкой,
Как в горсти он уместится,
Рук бы не было в помине,
Если б мир был весь как пташка. Шандор Вереш
— а волосики свои бы я приглаживал, а брюченьки свои бы я выглаживал,
свитерочек бы на мне бы простенький был, ан за большие деньги купленный, ну а
стрижечка моя б была привычная, ан никто бы к ней не подкопался бы,
— и устраивал бы я бы перекличечку, самолично проверял бы расстояние
между стоящими и выправку. («Равнение» произведено только тогда, когда подчиненный
смотрящим в сторону направляющего глазом видит только своего соседа, а другим —
только воображаемую линию строя, исключая графиню Хан-Хан,
которая одноглаза.)
— и тому бы было счастие, кто бы в той моей избушечке на куриных на
двух ноженьках называл меня «бабулею», хоть и не нарушил бы я правил ни приличия, ни
грамматики, что лишь только удалось бы при немалой смелости,
— и сгонял бы я с людей да семь потов. (Уж пришлось поплясать им под
мою дуду; и: дуда бы пела сладким голосом.)
— да ни личных бы, ни притяжательных, ни возвратных, ни взаимных бы, и
ни указательных, ни относительных, ни неопределенных и ни обобщающих,
— и ни собственных, ни модифицированных, ни одночленных, и ни
многочленных бы, ни на место, ни на время указующих, ни на состояние и ни образ ни на
действия, ни устойчивых и ни частичных-то, ой да ни составных и ни исключения, да и
ни тех кто — неполная конструкция,
— да и ни особых-то ни случаев; ведь обиду нанести то есть возможности
и вопросом, да и в форме изъявления, да и прочих предложений-то посредствием.
— не велел бы величать себя «товарищем», был бы я «Господином
начальником», а и всех бы величал
бы я товарищем, исключая тетю
Шари лишь, уборщицу,
— а и было б у меня 7 полюбовниц-то, да и 7 бы и на 7 было
начальников, стал бы членом я 7 организаций-то: Всевенгерского-то пленума
Общегосударственного, да и Совета-то и профсоюзов всех, и центрального руководства
профсоюзного, да и правления и профсоюзов-то, да к тому же профсоюзной той комиссии,
да и исполнительной комис сии и профсоюзной, да и уж и прочая и прочая,
— ну а самым-то ранним да утречком, не напившись утреннего кофею, уж
звонил бы я по телефонному-то аппаратику самому секретарю да органа властии
n
, кто бы был мне вместо младшей-то
сестренушки, был бы другом мне, со которым-то давным-давно да плечом к плечу громили
мы бандита контрреволюционного, кто пытался колесо-то той истории да и повернуть-то
вспять да заново, он был бы мне и дядею, и куманьком, да и старшим моим был бы
родичем, и сыночком, да и нянькой, и подмогою, дорогим был бы самым мне на свете он,
но однако я и виду бы не подал бы,
Jegyzet Партийному секретарю.
— ну а если бы уж долюшка а и выпала мне горькая, и молчал бы я и
молвил, храбрым был бы я, как мишка-медведь, говорил бы то, что думаю, ну, а если бы
уж долюшка а и выпала мне горькая.
— я б сидел у всех в печеночках, на охоте я бы буйствовал, ой и стал
бы всех пужати я да «вспарыванием»-то и «засолением»,
— а завхозу позволял бы я свою душеньку умасливать, ну а уж из-под
компьютера, числом несколько, в коробочках я держал бы себе кроликов и шиншилл еще
держал бы я,
— я бы перегородил рельсы, кинул булыжник под колеса трамвая, наступил
бы на ногу выжимающего газ водителя; поцеловал бы Сильвестра Матушку
n
в шею сзади, туда,
где растет пушок и мило поблескивает солнечный свет,
Jegyzet
Сильвестр Матушка — террорист-индивидуалист, взорвав ший в
1931 году виадук на железнодорожной ветке Будапешт—Вена.
— для своих зубастых кроликов я бы косил траву (бегущему зайцу стрелял
бы в голову, чтобы не возиться с дурацкой дробью),
было бы известно мне, что такое возбуждение. И моим
женщинам-подчиненным тоже, ха-ха-ха. Я был бы снисходителен, шелковист и упитан, так
как если бы один из моих подчиненных посредством сообщения в прессе сделал объектом
критики какой бы то ни было производственный процесс и, как следствие, позицию
государственной власти по отношению к строю, и характер сообщения не только не был бы
объективен, но и довольно резок, однако был направлен не только в адрес класса,
поддерживающего упомянутый строй, но скорее критиковал бы ошибочную политику
правительства в отношении рабочего класса (или капитала), упоминая, что некоторые
выбрасывают крупные суммы на коробку сигар или ночную «гулянку»,— на все это я бы
закрывал глаза, потому что они были бы у меня опущены: даже веки слиплись бы!
— болтаться пуговицы не могли бы, женские пуговицы тоже не могли бы
болтаться, но расстегиваемы были бы легко,
— однако свободу я бы не попирал, ни ногой, ни словом: те, у кого
грудь как доска — вот уж заданьице их описать — могут застегиваться аж до
подбородка,
— и если бы одна товарищ стала утверждать, что другой или другая
товарищ хватали ее за руки, в ответ на сопротивление говоря: «чему быть, того не
миновать», подобный случай, даже если бы говорил это я сам, не задел бы меня за
живое, в этом невозможно усмотреть ни насилия, ни угрозы, ни страхов это не
возбуждает,
— бордель тоже заведение, пять человек не общество, три человека не
группа, два поджога не «серия» поджогов, один в поле не воин,
— отказ, данный мне моей женой в девушках, я, учтя народные традиции,
истолковал бы как притворство, обхватил бы ее сзади за талию и, бросив в поджидающую
неподалеку повозку, ускакал,
— вознице своему я бы дал указание «гнать что есть мочи», и, если
что-то ускользнуло бы от его внимания по причине постоянного напряжения всех сил и
вследствие преодоления неожиданно возникающих препятствий и опасностей, то мой кучер
не удостоился бы поцелуя в лоб,
— мой сын в пять лет ходил бы на специальные занятия русским языком,
на немецкий, французский и сольфеджио, а также на шведскую стенку, недурно читал бы
вслух стихи так наз. авторов «Нюгата»
n
(напр.:
Дежэ Костолани, Милана Фюшта и др.),
Jegyzet «Нюгат» — известнейший
прогрессивный литературный журнал Венгрии первой половины ХХ века.
— а позднее, уже после того, как прогнать свою супругу, я бы с помощью
прислоненной к стене стремянки ввалился к ней и, застав ее там в неглиже с
любовником, пнул ее в живот так, что все залила бы кровь, а затем, в ходе непрерывных
побоев, связал бы новоиспеченную пару измочаленным лифчиком и глубокой ночью, в
зимние морозы, вынудил бы их покинуть ведомственную квартиру в одной рубашке и
босиком; я бы не исключал возможности, что моя жена, супруга, вследствие полученных
ударов в живот, скончалась бы от воспаления брюшной полости, если бы я был
начальником,
— а вообщето мы бы хорошо с ней ладили, на именины я бы ублажал ее
скипидаром, мы бы вместе ходили на курсы ПВО, по воскресеньям до обеда я бы помогал
ей в генеральной стирке, и пока она все послеобеденное время отмачивала утомленные
конечности (на этом она настаивает при любых обстоятельствах уже 20 лет), я бы
почитывал газету «Непшпорт»,
— я бы любил художественную литературу, перед сном прочитывал бы 15—20
страниц художественной литературы (напр.: «Афганистан без чадры»), я бы легко
переносил трудности, я был бы здоров, у меня не было бы проблем с плохим настроением,
а за последние 15 лет у меня появился бы только насморк.
— у меня бы заклинило магазин, к тому же я бы не только отвел затвор,
но и зацепился бы за край гильзы, точн. за ее втулку,
— я бы вызывал подчиненных на доклад каждые полчаса и считал бы, что
ногами женщины работают из рук вон плохо,
— я бы себя не баловал, не катался бы как сыр в масле, но тому, кто
хочет мне угодить, полагалось бы знать, что такое: волчья петля (рис. 1), и что
такое: ткацкий узел
— ну а если кто-то из альтруистских побуждений, то есть бесплатно, всю
ночь грузил бы уголь, по его спине катился бы пот (каковой пот мог принимать
очертания Дуная, Оби или других рек), руки у него в это время немели бы от холода,
свалявшаяся шерсть перчаток смешивалась с отопревшей кожей, а повсюду бы
распространялся тошнотворный запах газолина, ноздри его обрамляла, можно сказать,
многодневная сажа, а под глазами пролегли бы синевато-черные тени, как у записных
красавиц, тогда, пожалуйста, смейся кто угодно, да и он, если сумеет,
— ну а если бы кто-то пахал носом землю, как правый защитник «Волана
СК», а во рту у него трава и грязь, то пусть не пеняет на меня, а действует
обдуманно, демонстрируя достоинство венгерского трудящегося,
— поскольку в отношении прочих вещей, если бы я был начальником, я бы
все приводил в движение, как зингер швейную машинку, заяц липку или баран новые
ворота,
— ну а если бы кто-то вышел на меня, минуя руководителя темы, а я,
минуя руководителя темы, определил бы для него неприлично конкретную работу и премию,
а потом бы руководитель темы разозлился бы на того, кто его минул, и на всех тех, кто
его минули, я бы тоже разозлился на того, кто на меня вышел.
— и густые были б бровушки, и земля была б богатая
n
,
Jegyzet Цитата из баллады Яноша Араня «Валлийские барды», перевод Л.
Мартынова.
— я бы свел увеличение цен с 60-ти до 20-ти, благодаря чему мы бы
получили увеличение зарплаты в 4 раза,
— и были бы у меня проблемы с кадрами, но нескольких человек из
технического персонала я бы признал физическим и держался бы за это обеими
руками,
— у меня был бы заводской пропуск, охотничий билет, документы на
корову, сопроводительная накладная на срочные грузы, ксива большой шишки, броня,
льготы на проезд по железной дороге,
— на основании искаженной информации я бы поручил Г. Г. написать
по-немецки письмо невероятного содержания, из которого следовало бы, что у него
процветающее дело и живет он в собственном доме (+ 2037 шиллингов),
— в интересах назначения племянника на должность я бы написал письмо,
в котором угрожал, что в случае невыполнения моей просьбы поставлю премьер-министра в
известность о том, что все заполонили самодовольные бездельники и их дебильные
отпрыски,
— я бы возлагал, впадал, являлся бы ошибкой, нарушением полевых
правил, непрерывностью, лопатой, тяпкой, пособничеством, правовой целостностью.
— я бы помнил о замороженных инвестициях, которые в то время многие
посчитали бы важными и нужными, и даже если руководство немного и страдало бы
гигантоманией, настрой был бы оптимистичным, и в продаже была бы даже зимняя
салями,
— я бы помнил, как когда-то был членом комсомола; сейчас-то
комсомольцы пошли чересчур серьез ные, солидные, им не хватает молодого игривого
задора,
— я бы производил и мог бы производить несколько укрепляющих мышцы,
бодрящих и разогревающих кровь движений, меня бы не испугал ни дождь, ни снег, ни
непогода; дух товарищества я бы повышал такими играми, как лапта, чехарда, пятнашки,
коняшки, упражнение на подслушивание, скакалка, ручной мяч, волейбол (но мы бы играли
только в «волейбольчик»), мяч с петлей; мне не хватало бы оптимизма, но я бы не
страдал наивностью; я бы любил команду «Прыжки с поднятием коленей!».
— но если бы кто-то в дружеской потасовке, в тот момент, когда оседает
калька, колышется копирка, стучит печатная машинка и разрывается телефон, так сжал
горло своему товарищу, что тот в результате спазма сосудов головного мозга тотчас бы
умер, его поцелуем в лоб я бы не осчастливил,
— у меня были бы проблемы, серьезные проблемы: точнее: внутренние и
внешние проблемы, первые разделялись бы на объективные и субъективные проблемы,
— несмотря на то, что не подозревал бы о надвигающейся гибели, мне бы
не понравилось, если бы мои подчиненные выбросили мое исколотое ими бездыханное тело
в воду реки Шайо глубиной едва в две сажени, хотя под воздействием холодной воды я
тотчас пришел бы в себя и у меня нашлось бы столько физических сил и душевной
энергии, чтобы не полениться и извлечь себя из потока воды; это стало бы для моих
подчиненных полной неожиданностью, а я бы только фыркал.
— в ушах у меня висели бы золотые кольца, по два в каждом, которые на
каждом шагу бренчали и звенели,
— на своем детекторном приемнике я бы слушал передачу под названием
«На волнах музыки», был бы рад, если бы ее автором была Хеди Шаланки, и силы черпал
бы, в основном, в выступлении квартета Штефановича,
— я бы клялся и божился (сверхурочные, отпуск цен, общий объем
зарплат, целевое задание, коммунистический субботник, коммунистический воскресник,
после дождичка четверг),
— но, крича «ура», по-страшному друг на друга мы б набросились
(победить бы можно было здесь иль головушку сложити здесь),
— ну а в это же во времечко в телефон я молвил холодно, наблюдал бы,
как за полетом я а и гордого да сокола,
— мы были единым духом и плотью, и тот, кто был бы с нами, не был бы
против нас, а тот, кто не был бы с нами, был бы против нас, извинения йозефа веверки
не принимаются (венгра учить драться не надо, он с этим родился!),
— а отхожее-то место се каждый день бы присыпал землей, ну а каждую
неделю-то проводил санобработку бы,
— у нас в крови было бы стремление куда-нибудь спрятаться, мы бы
сливались с ландшафтом (что требует: времени и усилий, но: с лихвой окупается),
— ночью в приступе слепого ужаса я бы понял, в чем тайна успеха, тогда
я бы не стал кашлять, но если бы был снег, я бы надел белый как снег маскхалат,
— я был бы душой и самым отчаянным бойцом главного отдела, я бы
громогласно призывал, дрался бы с присущим моему народу воодушевлением,
специализировался бы на протыкании сердец и животов, а также отрубании голов (я был
бы «специалистом», и это было бы моей «специализацией»), я бы ловко двигался,
нападал, отскакивал назад, отбивался, отскакивал в сторону, попирал ногой,
тренировался бы, обратив день в ночь: из незащищенной позиции в положении «стоя», из
укрытия и т. д.,
— но если бы я на обезумевшей лошади исчез из поля видимости, был
ранен, недайбог, погиб, об этом подчиненные без промедления сообщили бы моему
заместителю, который после громкого выступления занял бы мое место и назначил своего
заместителя.
— но если бы лицо мое покраснело и пошло пятнами, то голову и плечи
мне подоткнули бы высокой подушкой,
— был бы нервно истощен я весь, во-первых, тромбоз под подозрением, ан
потом: «лишь нервы расшалилися»,
— я бы пригласил к себе барабанщика, эвфониста, музыкантов, играющих
на сигнальном рожке, свистке (свистке «Ми бемоль» и свистке «Си бемоль»), геликоне,
тубе, тромбоне, бас трубе и валторне, чтобы они исполнили мою песню, «Давай, пес мой
Бодри»,
— я бы устроил тихий, вялый скандал по поводу того, что верхушка флага
должна смотреть вверх и прямо,
— я бы лежал на своей спартанской кровати, к которой можно было бы
приблизиться лишь «шагом» или «беговым шагом» (длина «шага»: 75 см, длина «бегового
шага»: 90 см),
— душу свою я бы безо всяких усилий наставил на путь истинный, был бы
добр по отношению к себе, был бы светом апостольской души,
— твердой рукой я оградил бы пошлые надгробные речи восхваления
родственников и замалчивание достоинств от вырождения; к этому я медленно, но
постепенно приучал бы народ,
— в голову мне бы пришли еще две вещи: что стойло подаренных Главным
Отделом Вычислительной Техники лошадей в задней части должно быть пологим, чтобы
можно было организовать водосток, а также я бы запретил, чтобы служащие во время ли
крысиного бегства, по причине ли завершения рабочего дня пользовались непрерывно
движущимся лифтом, я бы потребовал, чтобы они передвигались на велосипедах и, правой
рукой по-птичьи ухватившись за руль
посередине, в раскрепощенной позе, расслабив руки, спиной ощущая покачивание
велосипеда, характерно держали голову
Глава VI, в которой
Взгляд, если не отличается скромностью (а такую роскошь себе позволять
нельзя), вначале гуляет по впадинам дряблой плоти. Хлопчатобумажный, места ми
грязно-выцветший чулок розового цвета доходит до середины ляжки; тугая резинка
оставила по окружности глубокий узкий след. Но это только об одной ноге. На второй
ноге чулок спущен, на коленном сгибе видны две крепкие, характерные жилы и сеть
расширенных вен.
Выше ноги соединяются с ужасающих размеров
задницей. Это
тетя Шари . Уборщица, наклонившись вперед, в равномерном темпе моет плитку пола. Там же
прислонился к стене Томчани, он ощущает слабые уколы совести по поводу коридора;
потому что он осклиз от крови, копоть смешалась с кирпичной пылью в кровавых
ручейках, русла для которых образовала неправильно уложенная плитка, в них, словно
бумажные кораблики в сказках Андерсена, плавают человеческие конечности, чей-то нос,
ресница, большой палец. Женщина ворчит, но свое дело делает. Сцепились, как собаки,
кивает в сторону Зала заседа ний, тщательно прополаскивая тряпку в большом ведре. Да,
огорченно говорит Имре. Ну, а зарплату-то повысят? С чего это ее станут повышать,
удивляется вопросу юноша. Женщина с хрустом распрямляет спину. Потому что она низкая,
золотце мое. Молодой человек глубоко затягивается сигаретой. Но сражались вы, вижу,
на славу, тетя Шари указывает на
проплывающую мимо мочку уха. Товарища на товарище
не оставили. Послушайте, протестует юноша. Если мы найдем исследование, и оно
окажется полезным, и его введут, то в следующем году здесь будет такая премия, что
все только рты разинут.
Пожилая женщина символически чуть отворачивается и чешет спереди
ляжку. Кому, золотце мое. Вопрос в том, кому. Прежде чем вернуться к работе, она
долго смотрит на парня. Тот краснеет. Вот видите, Имрушка. Не думайте, что из-за
ведра не видно. Видно. (Она имеет в виду соколов…) Наклоняется над тряпкой,
наваливается на нее своим весом, и по краям тряпки выступает грязная кровавая
жижа.
Именно в этот момент к Томчани подходит граф Альберт Аппони (1846—1933) и спрашивает, который
час. Точнее, он спрашивает, есть ли уже час.
Позавчера в десять
часов двадцать минут я установил часы по часам Политехнического института, однако уже
вчера в одинадцать часов пополудни проявилась дифференция в девять минут. В церковной
тишине его красивый, звучный голос гудит как колокол. Голова, напоминающая голову
английской лошади благородных кровей, с безмятежным достоинством покоится на длинной
шее. Вы бы отошли отсюда, говорит уборщица, при этом сильно кряхтя. Тонкая,
бестелесная фигура графа с легкостью перемещается. Томчани, хотя возможности для
разработки данного конкретного исследования не самые подходящие, улыбается, наблюдая
за вытекающими из принципов человеческого равноправия отношениями и поведением
уборщицы и графа. Ему вспоминается одно достопамятное заседание партячейки. Он, в
силу своего возраста, молчал и слушал. В полной тишине Миклош Хорват вдруг воскликнул
тонким фальцетом: демократия на предприятии дело рук совсем не партийного секретаря,
Боже упаси!
Томчани докуривает сигарету, она в последний раз вспыхивает. Куда
выкинуть, лукаво спрашивает он у уборщицы. А мне-то что, ворчливо отвечает женщина и
в поисках убежища наклоняется к ведру. Графу передается напряжение, возникшее между
этими двумя из-за противоречия интересов, и он с достоинством удаляется. Это довольно
высокий человек, каки ми обычно и бывают оппозиционеры. Из 903-й ком наты выходит
Мэрилин Монро с кипой бумаг под мышкой, она чуть не сбивает графа с ног. Какие брови
— дивится граф. И какие густые волосы под мышками. И в самом деле: верхняя часть
документов почти скрыта ими, что является в какой-то мере нарушением рабочей
дисциплины: едва ли этот потный комок полезен для бумаги. Мэрилин мрачно огибает
мужчину, лидера оппозиции. Тот делает в сторону блондинки неуверенный шаг. Он еще не
женат. Маленькие головки с галереи для дам с любопытством склоняются вниз, когда он
поднимает тонкое, некрасивое, но внушающее симпатию лицо. Все эти женщины, увы,
принадлежат к оппозиции. Там, наверху, складывается иной раз великолепная картина.
Богатство красок, веселье, оживление, красноречивые веера, пребывающие в вечном
движении, отчего поднимается целый маленький вихрь. Помимо того, что большой любитель
роз герцог Дьюла Одескалки и его партия находят галерею для дам чрезвычайно
привлекательной, есть в ней и практическая польза. После одной-двух продолжительных
бесед можно смело жениться. (Несколько десятков лет галерею аккуратно посещала
чудесная барышня. Это была красивая, высокая, статная женщина с благородным, полным
достоинства лицом. Проказники-депутаты окрестили ее Хунгарией Венгрией. За двадцать
лет красавица, конечно, постарела, во многом утратила свое очарование, но и по сей
день регулярно появляется на галерее. Еще большие проказники-депутаты теперь уже
добавляют к ее имени: Хунгария Венгрия, но после татарского нашествия.)
Девушка достигла двери товарища Пека, состроив гримаску, оглядывается
на Имре Томчани, который еще не придумал, как закончить разговор с тетей Шари . Придумает тетя Шари : шли бы вы, Имрушка,
спокойно по своим делам. И не нужно здесь
караулить. Томчани без всякого повода приходит в смущение, что даже умудренная жизнью
женщина неправильно истолковывает: или это проверка?
Мэрилин Монро поправляет юбку, перекручивает ее вокруг талии, набирает
воздуха и ладонью проводит по ребрам. Это визит, решает Аппоньи, более-менее верно.
Он довольно близко стоит к Томчани: взгляд девушки принимает на свой счет. Широким,
покачивающимся шагом он, как элегантный катер, спешит по коридору.
Мэрилин роняет кипу бумаг на стол — осторожно, чтобы возникший ветерок
совсем не сдул Грегори Пека. Между ними вновь начинается тяжелая схватка. Мэрилин
коленом прижимает плечо своего начальника. Мадам, говорит, что-то жуя, Джакомо из
своей безопасной корзинки, мадам, ваш зад подобен альпийскому эдельвейсу. Мэрилин
нервно перелистывает бумаги. Пожалуйста, товарищ Пек. Спасибо, Мэрилин. А сам
прижимает волосатую руку к коленной чашечке. Вздохи, попискивания.
Именно в этот момент заглядывает Альберт Аппоньи. Что вам надо,
покраснев, вопит товарищ Пек. Пардон, господа, произносит граф
с выработанным столетиями тактом и пятится в коридор. Эй, приятель, а дверь кто будет
закрывать, кричит ему вслед Джакомо. Усики его дрожат от деланного возмущения,
каналья.
Граф, как оплеванный, остолбенело стоит в коридоре.
Но
жизнь продолжается . Ноздри графа вздрагивают. Взгляд его свободен, он парит как орел, и им
капельку манипулируют. Quelle finesse!
n
Jegyzet Как остроумно! (Фр.)
Прочь, прочь отсюда! Дунай. На старом Дунае по вечерам и на рассвете
туман можно почти что есть ложкой. Кораблей на великой царственной реке не видно,
только слышно. Стучит, посвистывает множество моторов, развлекая публику. Слабый луч
солнца рассеивает эту мрачную, серую бескрайнюю Господню пелену. Луч солнца:
проблеск, обещание, летящий вперед вестник, чье дыхание касается оцепеневших лугов,
который пробуждает оцепеневшие сердца и пропадает, как сон.
Ну а Дунай пребывает в прежнем своем состоянии, даже крах никак на
него не повлиял. Он медленно, с достоинством колышется, как «вечные часы», у которых
«в подмастерьях время». То, что его оседлали двумя новыми цепными мостами, а
венгерская пароходная компания соскочила с его спины, Дунай не занимает. Вода
бесчувственная стихия. По обоим берегам в зеркало воды глядятся великолепные
особняки, и далеко-далеко, куда только ни кинешь взгляд,
повсюду башни, купола и замки.
Велики гомон и движение, производимые здесь человечеством, этот вечно
суетливый хаос равнодушно сталкивающихся, проносящихся друг мимо друга частиц,
подобных множеству неразгаданных тайн. Куда они спешат, в какую сторону идут, к чему
стремятся, кто может сказать. Авто, тарахтя, на большой скорости подъезжает к станции
австрийской железнодорожной компании, по деревянной мостовой Кольцевого проспекта
гордо стучат копыта лошадей, уже открыт универмаг женской одежды «Шимон Хольцер»,
собаки нет-нет да исчезают в таинственных двориках, и крутится, крутится зонтик…
На углу улицы Петефи на земле с азиатским комфортом расположился
старик нищий, держа правой рукой перед снующей туда-сюда почт. публикой свою шапку,
так чтобы находящуюся в ней напечатанную записку она могла прочесть даже издалека:
EIN ARMER TAUBER MANN BITTET 1 KR. (Бедный глухой просит
подать 1 крейцер); судя по всему, этот листок приносит довольно хорошую прибыль.
Очень приятно и радостно осознавать, что эта «большая деревня» так быстро достигает
размеров Нью-Йорка — хотя бы по части надувательства.
Но лучше всего дела, безусловно, обстоят у дамского башмачника. То, о
чем впечатлительные поэты и восторженные влюбленные лишь безотчетно мечтают:
крошечные, величиной с бисквитное пирожное, ножки — пред ним это божественное нечто
является ему, сбросив таинственный покров. Он может его рассмотреть, подивиться на
него, измерить узкой длинной ленточкой из бумаги длину, ширину и высоту подъема.
Обычно старый мастер гладит рукой тонкие чулки, в то время как молодому подмастерью
приходится довольствоваться лишь взглядами — да и то, если его допускают. Он бы сам с
удовольствием высчитал 2rπ для этой грациозной ножки (площадь ступни: двойной радиус,
помноженный на число Лудольфа), с которой старик так равнодушно обращается и которую
хозяйка все равно так опасливо прикрывает! Эх, вот когда он станет мастером!
Витрины Будапешта — правдивый барометр будущего (сегодняшний день
всегда наивернейшим образом представляет мир торговли): цапли и орлиные перья сменяют
друг друга в витринах цветочных магазинов, в витринах ювелиров сверкают блестящие
брошки, брильянтовые застежки и цепочки для ментиков!
У витрины «Монастерли» настоящее столпотворение: там публика
разглядывает туалеты графинь Каройи, стоящие целое состояние.
«Аргози-брайсес», самые лучшие подтяжки. Согласно
статистике больницы Св. Рокуса, в случаях заболевания ревматизмом, подагрой, при
ноющих болях в голове, зубах и ушах, получении вывихов и тяжелых ушибов после
применения чрезвычайно действенного препарата «Репаратор» из 136 пациентов 129 было
выписано здоровыми, а 7 с улучшенным самочувствием. В прекрасно оборудованной
приемной д-ра Лейтнера (улица Доб, д. 18) надежно, качественно и
быстро осуществляется лечение интимных заболеваний, всяческих
последствий мастурбации, импотенции, штриктур, белей и всех
прочих женских заболеваний без отрыва пациента от его занятий, возможно также заочное
лечение. ПРЕЗЕРВАТИВЫ! Настоящие французские «штучки», презервативы из резины и
рыбного пузыря с гарантией, 3—6 форинтов за дюжину. «Бутс
Америкэн» (Capottes) 3—5 форинтов. Новинка! Женские контрацептивы «Пели
порус» 2 форинта. Дамские губки из Парижа 2—5 форинтов. Конфиденциально!!!
Вот так: шутки, веселье, оживление. Все это одна большая семья,
которая благоволит всего одному домашнему животному. Не австрийскому двуглавому орлу,
а «Синей кошке». Постепенно — однако — все меняется (не меняется только Алджи Бэти).
К чистокровному патриархальному типу начинают примешиваться господчики современной
закваски, у которых нет времени рассиживаться за белыми столами, которые дома по
ночам при скупом свете лампы читают Спенсера и Блунтшиля, или такие, которые мечутся
туда, мечутся сюда, гонятся за гешефтом, строят железные дороги. Эти веселиться не
умеют, у них голова забита цифрами. Далее следуют карьеристы во всех видах и формах.
Ну, а карьерист, тот только цепляется, но не смеется. У карьериста рот захлопнут, а
ладонь раскрыта. Везде дым коромыслом, в типографиях ругают журнальные тексты, поэты,
запершись в своих кельях, сооружают праздничные оды, главы делегаций составляют свои
речи, дамы оттачивают языки.
Вжих: в крепость на фуникулере! Насвистывать, беззаботно бродить по
тихим крепостным мостовым, прикрыть глаза, чтобы взгляд, не дай Бог, не упал на
памятник злодею Хентци. Но в сторону политику; не будем наживать себе неприятности;
об этом не стоит много писать, скучно много на эту тему говорить, а размышления об
этом вызывают головные боли. Мы с тоской вспоминаем те времена, когда политика и
литература варились в одном котле, на одном и том же огне. В те времена политики и
писатели были устроены чудесным образом — так сказать, из одного теста, как тогдашние
монеты в шесть и двадцать филлеров, и в той, и в другой были медь и серебро, только в
одной было больше серебра, а в другой меди… То, что тогда имело вес, сейчас
превратилось в бремя. Современное поколение воспоминания лишают способности
двигаться. В наши дни бородачей уже не подозревают в сочувствии Кошшуту (1802—1894),
их не останавливают на улицах жандармы и не сопровождают в участок (иногда «добры
молодцы» Элека Тайса, господина начальника полиции; но ведь у него, бедняги, забот от
этого больше, чем у того, кого он приказал сопроводить), смягчились-таки суровые
времена: останавливаемся мы сами, витрины же, как было сказано, светятся… То
единственное слово, которым гремели перед войсками, сверкая саблей, это единственное
слово — «вперед» — сегодня означает всего лишь мирный дорожный сигнал. Флаг былых
времен свободно, во все полотнище колышет ветер, грохот ружей былого врага слышится
лишь во время охоты. Но теперь его, естественно, никто не боится! В крайнем случае,
услышав его, крестьянин-сеятель из Гэдэллэ заметит: король снова «дома».
Нам теперь ничего нельзя упускать, не дай Бог, обстоятельства
совместно с собственным нашим головотяпством окончательно выбьют у нас почву из-под
ног. Нация опомнилась, ей надоело ловить ускользающее мгновение, чуть только
отпустили финансовые морозы, и уже, как грибы после дождя, стали возникать новые
товарищества. Народ знает, кто его истинные друзья, даже если не во все времена, но в
минуты кризиса всегда. Нация вновь сама себе хозяйка. Высказывайтесь открыто и
свободно. Да здравствует общественное мнение!
Нашим промышленникам и предпринимателям пожелаем терпения и ревностных
усилий, и тогда со временем они будут вознаграждены за терпение и ревностные
усилия.
А каждого жителя нашей родной Венгрии пусть Господь благословит даром
солидарности и согласия, ибо лишь это способно вывести нашу любимую родину из хаоса,
возникшего за время нашей, благословленной миром, конституционной жизни.
И наконец, пусть Господь посетит сердца тех, кто осуществляет
управление нашей страной, пусть они возжелают не только отдать кесарю кесарево, но и
народу народово. И да минует нас чаша отступлений, и прекрасная, родная наша Венгрия
обретет счастье и возрадуется конституционной свободе!
(Мы, конечно, на стороне партии. Нас с ней связывают долгие годы. Мы
хотим того, что она провозглашает на своем знамени. И есть ли на земле такой венгр,
который хочет чего-нибудь другого? Нам нет дела до личностей. Мы будем смотреть лишь
на поступки и на их основании судить. Соберемся же под единым знаменем; прошло время
шуток и легкомыслия, участие в оппозиции было достойным занятием лишь при австрийцах;
сегодня мир сильно изменился, и пусть сегодня достойным для каждого занятием будет
добросовестное выполнение того, к чему обязывает гражданская профессия: преподаватель
пусть преподает, производственник руководит делами, адвокат защищает права, судья
принимает справедливые решения, и никто пусть не вмешивается в дела другого.
Стоимость подписки на 1/4 года 1 форинт 50, на 1/2 года 3 форинта.
Просим вас как можно раньше обновлять подписку, дабы избегать задержек при
рассылке.)
Вместе с солнечным лучом мы возвращаемся в коридор. Солнечный свет
широкими полосами пробивается сквозь большие стекла, шаловливо танцует на толстом
сером ковре, нет-нет да и продернет то тут, то там золотую ленточку сквозь клубящееся
в высоте облако дыма. Веселая здесь раньше была жизнь. (Когда народ еще не так устал
от конституции.) Было меньше тщеславия и больше душевности. Когда-то между левой и
правой частью коридора была большая разница. «Тигр» (оппозиционер) ни за что на свете
не пошел бы в противоположный конец коридора, потому что его сразу же стали бы
подозревать в диссидентстве, да и мамелюк (депутат, принадлежащий к правительственной
партии) тоже крайне редко появлялся в лагере левых, только если его вынуждала к этому
«красная комната». (Поскольку красная комната, где министры складывают свои цилиндры
и пальто, где поспешно дают аудиенции и совещаются, расположена в левой части
коридора.)
Люди уже не умеют ни сердиться, ни радоваться, как раньше, они ни
теплые, ни холодные, внутри даже друзья — враги, снаружи даже враги — друзья; мало
того, здесь в дружелюбных клубах дыма, под нежный говор, даже эти лохматые,
растрепанные типы, журналисты, которые вообще-то представляют здесь общественное
мнение, даже они собираются в кучку пошептаться о своем. Проходящий мимо Чернатони
говорит им: правильно, правильно! Будьте друг с другом поласковей, потому что никто
больше с вами ласков не будет!
То здесь, то там слышится веселый смех. Радостные возгласы доносятся и
из буфета. Это либо Дьюла Одескалки, либо Алджи. А вот катится папаша Гёндеч. А ну-ка
бросим взгляд на его руки: если надето большое кольцо с брильянтом, значит, будет
выступать. Даже среди первоклассных ораторов градация проходит очень строгая:
грошовую сигарету можно выбросить и ради Хорански, Иштоци заслуживает сигары
«Cabanos», Грюнвальд — «Cuba», сколько раз я видел недокуренную из-за Силадьи
«Britanica», ради Аппоньи, Тисы и выдающегося романиста Йокаи могут примять
великолепно дымящуюся «Regalitas», но оратора, равного по силе
«Bock», еще не рождала наша эпоха. Вон там Мор Йокаи
коротает время с оппозицией. Вам хорошо, вы всегда ложитесь с чистой совестью; если
внесли дельное предложение, то потому, что придумали что-то дельное, если
бестолковое, то потому, что из этого все равно ничего не выйдет.
Денеш Пазманди принес с собой необыкновенную антикварную штуку, палку,
всю испещренную диковинными закорючками! Отец Пульски осматривает ее с видом знатока.
Это бамбук! Нет, это шафран, отвечает хозяин. Да-да, действительно шафран, отступает
Пульски, а вот резьба здесь индусская. Нет, это китайские иероглифы! В это время к
ним подходит Пал Хойтси и спрашивает: что это вы делаете, дядя Фери? Да вот,
определил этим, откуда палка, с чувством превосходства говорит старик.
А над узкими, обтянутыми бархатом сиденьями пауки соткали паутину по
своему вкусу от самого потолка. За работой одного такого паука любил с восхищением
наблюдать натуралист Янош Пацолаи, и когда однажды слуге удалось его оттуда смести
шваброй, был большой скандал: как господин посмел трогать этого паука? Паука Пацолаи!
И как мне теперь объяснять Пацолаи, куда он девался?
Признаю, улыбается Аппоньи, оба названия —
Единая оппозиция и Умеренная оппозиция — явно ошибочными, и не только потому, что они
бесцветны, но и потому, что они отражают не принцип и направление, а одну лишь
ситуацию. Серьезная партия по своей природе не может быть правящей или оппозиционной, а может быть то одной, то
другой, в зависимости от того, реализует ли правительство ее принципы.
Присутствующие, разбившись на небольшие группки или по двое,
располагаются в углах одного из залов. Тот, кто подсел сюда в полном неведении, через
час будет осведомлен обо всем, что произошло в театрах, конторах, клубах, редакциях,
будуарах и «Синей кошке». Но былому воодушевлению, веселью и искренности, о которых
повествуют древние депутаты, наступил конец: от них ничего не осталось, кроме
«панибратства». Но какое это сейчас пустое и бездушное слово! Эх, нынешний век, этот
жестокий нынешний век! Все разваливается на кусочки. Становится как улица
Коронахерцег в полдень, на которой каждый бывает, но не каждого нужно замечать.
Формируются крошечные кружки, которые держатся вместе и считают, что других не
существует. Отдельно собираются благородные господа и отдельно — армия разночинцев,
строя наивные иллюзии относительно правового государства.
Бывшие приверженцы националистической партии с трогательной нежностью
жмутся друг к другу, как утята под предводительством наседки в курином лагере. Старая
гвардия мамелюков обменивается искренним словом лишь между собой — предварительно
оглядевшись. Еще никогда так много стариков вместе не видели!
Но по вечерам, бывало, стоял такой кашель, что своих слов невозможно было расслышать.
Эх-х! Нынешнее поколение думает, что всегда так было. А сколько раз мы заходили в
тупик! С какой осторожностью приходилось поддерживать хорошие отношения между королем
и народом, особенно вначале, когда все было еще зыбким, как студень, так сказать. Да,
нужна большая осторожность до тех пор, пока все не затвердеет, как камень! Нынешнее
поколение уже не знает об этом и не может ощутить благодарность к этим мужам за
неусыпное бдение над судьбами страны, за дальновидную осторожность, к тем, кто, стоя
на хрупком, кажущемся экспериментом фундаменте, затрагивал общественные вопросы.
Эх, что за умопомрачительная комедия! В каждом человеке живут двое. В
торжественной позе — прогрессивные люди, их подогревает святой идеализм, они
преисполнены принципами либерализма, с горящим факелом свободной прессы и гуманизма в
руках, готовы пожертвовать жизнью, проливать кровь, чтобы ускорить триумф
обожествляемых учителей; а дома в своем халате — потомки прежних присяжных
заседателей. Клаузалы, Горовы, Мико и все, все, сколько ни есть! Знамя, которым они
размахивали, было большим самообманом. Но и святой ложью, которой все верили!
Рассказывают, что где-то в Падуе была башня, на которой было вырезано четыре голубя.
Согласно примете, тот, кто на самом деле сын своего отца, видит пять голубей. С тех
пор каждый хоть сколько-нибудь уважающий себя житель Падуи упрямо настаивает на том,
что видит пять голубей.
Половина человеческой жизни — долгий срок; даже память делает
передышку, прежде чем добраться до ее начала; дети, которые этого тогда не понимали,
с тех пор стали мужчинами, мужчины — тихими и ко всему равнодушными мертвецами или
дряхлыми стариками, которые уже сейчас не понимают того, что когдато заставляло
биться их сердце. Да и видоизменившийся патриотизм выдумал новую моду и прикрыл
окровавленное тело «пеленой забвения». Если он сделал так из приличий, то пелена эта
слишком тонкий материал, ну а если, чтобы больше не вспоминать то время, когда был
«самым несчастным», то с легкостью может позабыть и то время, когда был «самым
великим».
На сумрачном перепутье, где дорога между
книжных шкафов ведет из одного коридора в другой, грязным, скарлатиновым светом горит
вечный газ. Отсюда можно попасть в безлюдный, по большей части, читальный зал.
Сумрачный закоулок идеален для желающих пошептаться. (Секретов нет. Мы все знаем одно
и то же, потому что ни один из нас ни во что не посвящен.) Если, конечно, и здесь их
не вспугнут приближающиеся шаги, топ-топ, топ-топ. Бравый Кэрэши с большой охотой
ковыляет в этих местах. Есть убежденные комбинаторы, которые даже за словами смирного
Эрвина Чеха видят великое будущее. Идут жаркие споры: кто будет? что будет? (кто кому
волк?). Испуганно носятся услужливые курьеры. Листы исписаны комбинациями. «Крепкая
рука» готовится к выборам, поговаривают они, и приумножает свои силы. Столько имен
упоминается. Видел сегодня Власича, лоб у него был наморщен, скажу я вам. Гм.
Сапристи, это интересно. Я не разделяю твоих взглядов. В этом
вопросе мне претит поддерживать генерала. Силадьи!..
Силадьи будет выступать. Силадьи вычеркнул себя. Где Силадьи? Генерал сердится.
Готовится что-то большое, генерал готовится к прыжку… серьезно готовится. Я не
разделяю твоих взглядов. Я не буду за это голосовать. Вот именно, вот именно!
Ни за что, восклицают некоторые, ни за что, ни за что. (О, как это
ужасно звучит, как сказал бы ворон из стихотворения Эдгара По.) К нашему уху, будто к
уху Кальмана Тали, склоняется героический генерал Берчени, чтобы прошептать туда
голую правду (а если мы замечаем на той стороне Колонича, глаза у нас наливаются
кровью от гнева). У отца нашего Кошшута мы по-настоящему научились произносить тосты.
Мы — мятежные куруцы до мозга костей, и пусть ктото кричит: у тебя в штанах дырка! —
на нее нельзя поставить заплату Габсбургов! Сограждане! Печальные дни, которые для
нас наступили,— постыдное время, которое нам нужно пережить; нас стало меньше числом,
ослабла наша вера друг в друга, любовь, надежда, но все же не будем падать духом! О,
«бравый предводитель» бывшего «левого центра»!
n
Сложенное оружие тогда и сейчас — суть та
же, только лица переменились! Постыдное зрелище, от которого, краснея, отвернется
каждый истинный венгр, для которого данное слово — священно, и он не станет толковать
это в угоду моде.
Jegyzet Т. е. Кальман Тиса
(1830—1902) — хотя и с иронией.
Но-но-но-но. Не надо гнать лошадей. Мы ведь тоже говорим, что
патриотизм — прекрасная вещь. Все, чего хотят люди 48-го,— прекрасные, замечательные
вещи. Но если они недостижимы! Между тем мать, которая душит своего ребенка из
большой к нему любви, еще может быть оправдана Богом, знающим наши помыслы, но в
глазах людей она — преступница.
Если вы любите свою родину, то оставьте в покое тех, кто ради ее
благополучия пожертвовал собственным мнением, позвольте им трудиться и не усложняйте
им и без того тяжелую работу, к которой сами неспособны.
Извольте признать, что в смысле политической свободы личности большей
свободы, чем у нас, и представить себе нельзя. Ну что у нас запрещено? Ничего. Можно
забросать грязью любого государственного деятеля, большой смелости не надо для этого,
кто угодно может похваляться, зная, что ни одна собака на него не тявкнет.
Без сомнения, человек мыслящий скажет на это: там, где обладатели
подобного образа мышления разгуливают на свободе, существует воистину великая
свобода.
Видел сегодня Силадьи, лоб у него был нахмурен, скажу я вам. Он будет
выступать. В таких случаях обычно говорят: Силадьи надел трико. Запал у него
иссякнет, ярких красок не будет; но как человек, обладающий большой властью, он будет
опасен, поскольку из софизмов выводы делает по своему усмотрению. Взбудоражит партию,
наголову разобьет противника; коршун прямо. То клюнуть норовит, то клювом ударить.
Схватит курицу-мамелюка, поднимется в воздух и с высоты сбросит. Да, тело у него
мощное, грудь колесом, голова как у льва! Он велик, независим, смел и свободен, как и
подобает совести нации. И если вечером, бывает, навалится усталость, в дружеском
кругу, когда иссякнут все темы и установится знакомая гнетущая тишина, частая гостья
за белым столом, как подстерегающий жертву орел, он говорит Дараньи: Нацика, сделай какое-нибудь заявление.
(Что означает: можешь, Нацика, утверждать что угодно, что твоя душа пожелает, мне
совершенно все равно, я за час интересной и увлекательной дискуссии не оставлю от
твоего утверждения камня на камне.)
Там, наверху, погружен в мысли Аппоньи. Веду я себя спокойно, движения
мои размеренны и пластичны, в выступлениях ощущается плавность и четкость, я — мастер
модуляций, а мысли группирую каждый раз по-новому. Я выработал для себя превосходный,
изящный, хотя чуточку не венгерский язык. Я блистателен, утончен, ношу перчатки и
торжественно держу себя; кроме того, я в моде, в ответ на мои завораживающие слова на
галерее вырастает море цветов, я тщательно подготовил и отточил свое выступление —
пока человек в оппозиции, у него есть
время на такие вещи,— я и бровью не веду при громе аплодисментов, я до конца
остаюсь спокойным и равнодушным, на моем бледном, вытянутом лице не выступает
румянец, мои глаза не вспыхивают огнем, только большие ноздри сильнее дрожат, а
карандаш быстрее движется в руке,— и все равно поколение ораторов подражает моему
великому и талантливому противнику, Тисе… Непостижимо.
Ведь легко себе представить, чтобы многочисленное общество подражало
украшениям, движениям, оттенкам голоса, манере держать голову самой очаровательной и
изящной дамы, это и не удивительно, но если желание подражать себе возбуждает не
слишком привлекательная, мало того, неряшливая женщина, тогда она должна обладать
исключительным темпераментом и прочими выдающимися качествами.
Солнечный свет, звеня, проникает в одно окно, поспешно, как ведьма,
пробегает мимо другого, оп, и нет его, а мы, будучи его спутниками, оказываемся не
внутри и не снаружи; волнами доносится голос Корнеля Абраньи: прошлое не может
умереть, а будущее не может родиться. Одной ногой мы уже ступаем по улочкам,
окружающим скамейки бульвара Эржебет, в то время как сюда еще достигают оживление и
шепот. Силадьи плетет интригу. Силадьи рвется к руководству. Аппоньи мигает
глубоко-синими католическими глазами, но объективно говорит: о, нет. В нем свет
сильнее тени, великие качества преобладают над мелочностью. Граф проводит своими
длинными «музыкальными» пальцами по стене. Смотрит на нее так, будто там пыль.
Оживленно играя глазами, он ищет внимающую ему публику. Знаете, говорит он сдержанно,
во мне он нашел бы настоящего, близкого, верного друга. Незадолго до смерти,
совершенно расчувствовавшись, он сказал, что жалеет о тех годах, что не был со мной
на короткой ноге. И мне тоже жаль. В зараженном воздухе неизбежно расцветают
беспочвенные подозрения и клевета. Воображаемую или настоящую пыль он растирает между
большим и указательным пальцами, как бы изображая жестом «деньги». Тиса спекулирует
на дурных качествах нации, поэтому он так силен, а я бы хотел пробудить в ней хорошие
качества.
Однако мы уже в восхищении стоим на бульваре Эржебет! Сколько здесь
нянек! Хотя гренадеров больше, чем нянек! А впрочем, к восхищениям более склонен Таде
Прилески: высокий лоб озаряется светом, а в глазах зажигается огонь — когда ему этого
хочется.
Стены окрашены в национальные цвета, посередине зала — герб Венгрии и
Трансильвании, рядом висят портреты Кошшута — с одной и Деака — с другой стороны;
последний, наверное, для того повесили, чтобы мы могли полюбоваться на установленный
австро-венгерский дуализм. За столами венгерские кельнеры подают венгерские блюда,
воздух наполняют венгерские возгласы. Наилучшее освещение можно наблюдать у гостиницы
«Хунгария», здания городского управления и синагоги на улице Дохань, где можно
заметить надпись«***ДА ЗДPABCTBYET POДИHA***!» на
венгерском и иврите. Из храма выходит еврейка. Ой, как давит корсет. Moritzel, du
bist übertroffen
n
. Куда? Куда? На биржу. В такой час? Ах да, на бал женского
израэлитского общества… Щоб тоби пусто було! Нехай твоя жинка на тры месяца забастуе,
а питим щоб ты ее двадцать часов кряду развлекал! Щоб ты валялся пид забором, як пес
поганый!
Jegyzet Морицель, ты великолепен! (Нем.)
Ну и что, что «saison morte», мертвый сезон! Ну и что, что прекрасные
дамы из высшего света вынуждены наносить одни только визиты! Как только украшенный
газовыми звездами наряд ночи опускается на столицы-близнецы, они тотчас же скидывают
с себя дневное напряжение и показывают истинное лицо, такое волшебное, такое
обворожительное, восторженному сердцу патриота. Забав и тлена вдоволь.
Весело несется полька и галоп, мещане, депутаты и дамы полусвета,
сбившись в большую кучу, исполняют их с сумасшедшей скоростью. О, эти дамы полусвета.
Вон мисс Туртин, Лилланч Маньоки, вон Анне Пепита, Тилли Фехер, поцеловать которых
любой ценой хоть раз считается хорошим тоном! Закройте глаза,
стыдливые девственницы, и не читайте этих строк. Я пишу о женщинах, но не для
женщин.
Ведь что произошло? Красавица-брюнетка Вильма сделала, значит, сбоку
на платье и на юбках разрез, Бог знает до каких пор, и тот, кто отдал за нее свой
билет (поскольку вдобавок к входному билету каждый мужчина получил еще билет для
голосования), имел право запустить руку в широченный карман. Весть об этой находчивой
идее вскоре облетела всю благородную мужскую братию, начались перешептывания. Как,
Вильма? И что, можно целиком засунуть руку? Замечательная мысль. И опытные, как
бальзаковские женщины, мужчины поспешили к Вильме. Вокруг нее образовалась настоящая
давка. Фи, ну и вкусы в этом Пеште.
Старик Андрашши, по своему обыкновению запинаясь, полушутливо
говаривал: часто белокурая служанка стоит большего, чем королева-брюнетка, и трепал
миловидную прислугу по лицу. Дюла, Дюла, делаем мы почтительные знаки рукой.
Вокруг тебя скачут демоны в ангельском обличье, пьют ром и вино,
подмигивают тебе горящим глазом, обещающие наслаждение накрашенные губы посылают тебе
воздушные поцелуи, в большой зале начинает играть фривольная мелодия, дамы вскакивают
со своих мест и спешат начать умопомрачительный танец. Вперед! Да здравствуют
опьянение и муки ада! Партнерша прижимается к тебе, при сильном вращении юбка хлещет
тебя по плечу, и икры партнерши многообещающе говорят о тех радостях, в плену у
которых ты оказался. Еще одно пожатие, а потом ты можешь ее где угодно равнодушно
отпустить, не надо даже вести на место. Ти, идиет, ти, Mistvieh!
n
Хоть бы за румяна заплатил, а то
все лицо облизал!
Jegyzet Чудовище (нем.).
Но перейдем к другой достопримечательности: девице весом в пять
центнеров, уроженке Эльзаса, которую показывают в Буде, двенадцать филлеров за вход и
столько же на чай. Воистину замечательный экземпляр. У нее одна икра таких же
размеров, как талия дяди Шрамко. Прекрасная партия! Каждый день на ней можно
заработать 50 форинтов. Рекомендую нашему Беле! А какой же с нее персональный налог?
Я скажу Бакчи, чтобы сделал запрос министру финансов. Сейчас он все равно «в турне».
То есть не министр финансов, а Бакчи.
Что касается конторы Шафраньи на улице Ури, то для такой
полуэлегантной публики, как наша, это было всегда любимым объектом наблюдений. Un bon
mot! Charmant!
n
Этот Пепи остроумен! Столпотворение перед витриной, где на
всеобщее обозрение выставлены дамы с самыми красивыми лицами,— конечно, не в
натуральном виде, а толькона фотографии. Более серьезные люди, конечно, не находят
особого удовольствия в подобных вещах. (Я, например, хоть миллион лиц увижу, все
равно самой красивой буду считать Лауру Хелвеи .)
Jegyzet Прелесть! Очаровательно (фр.).
Ах, charmant! Мне народный тип нравится… эти две, как-как, что за
имена, друг мой, что за имена! Ага, Эржике Фрук, Мальвин Келемен, Гизелла Абафи… Да
здравствует народный тип! Ох, ах! Да ведь они тоже еще девушки! Des yeux de Szegedin!
n
Пикантная зулусская тема. Ах, дорогие друзья…
Mon dieu! Самое великое изобретение столетия — галстук в горошек и чулки в крапинку!
Я сегодня купил дюжину у Брахфельда…
Jegyzet Сегедские глаза! (= глаза сегедских девушек!) (Фр.)
А стряпчий-то Шрамко повесил в своей конторе большую картину маслом,
изображающую голую женщину (к негодованию консервативной добродетели, потому что
консервативная добродетель любит кутаться на людях в мантию целомудрия).
Можно взглянуть — хотя и не у дяди Шрамко — на новую картину Зичи.
Правительство совершило действительно достойный поступок, поставив себе целью создать
такую картину. Мы достаточно независимы, чтобы припомнить такое своей партии. Эта
печальная, но все же вдохновляющая история наверняка никогда не утратит своего
интереса до тех пор, пока венгр остается венгром… однако мы считаем, что со стороны
Зичи было большой ошибкой идти на поводу у своих художественных представлений в ущерб
правде, поскольку сила картины должна была заключаться не так в художественной
концепции, как в действительности, уже самой по себе достаточно замечательной.
Вопреки этому убеждению, мы не относимся к числу тех, кто одобряет
сужение сферы деятельности художника, ведь если бы Зичи пришлось изображать
неприкрашенную действительность целиком, то вместо двух ангелов к парадному
групповому портрету следовало пририсовать двух кротких (!) стражников.
Но позвольте, руководствуясь интересами всей литературы, выразить
сожаление о том, что брошюры молодых авторов представляют собой не более чем
«погружение в болото», волею их голоса и беспощадности. (Гримм и Хоровиц.)
Если бы нация была единым сердцем и ухом. Я стал бы тем голосом,
который закрадывается в это сердце и ухо и пускает в них корни. Не будем
увиливать: венгров инстинктивно влечет к Кальману Тисе, даже если они считают, что он отказался от своих принципов, нарушил данное
обещание, а его договор с Австрией чувствительно ударил по материальному благополучию
страны. Они его ругают, может быть, даже ненавидят, и все равно — за него
держатся.
Держатся. А нация будет скорее пребывать в равнодушном затворничестве;
побоится влиться в поток политической жизни; будет молчать, только дома, в кругу
близких, или в казино осыпая упреками председателя правительства и его партию. Будет
читать газеты, то и дело кивать, когда в «Напло», «Кэзвелемень» или в «Келет Непе»
будут в клочья рвать репутацию Кальмана Тисы или когда Шаму Рот напишет статью «О
перераспределении морей»; и все-таки не выступит с той открытостью, с которой народ
обычно выносит свой осудительный приговор. В этом проявляется трезвое политическое
чутье венгерской нации, в котором ей не откажешь.
Мы основываем политику на чувствах: верим слепо и слепо подозреваем
тех, кому верим. Потому что душа у нас как горное озеро . Доверие наше — бездонные
глубины, легко возникающие подозрения
— бушующий на озере шторм, который уляжется, зеркало воды разгладится, и глубина
вновь станет неизмерима.
На сегодня волны обвинений улеглись, горное озеро вновь чисто. Ибо
такова судьба всякой основанной на чувствах политики. Зачастую достаточно одной
фразы, чтобы вызвать вихрь, бурю. Правда, спустя некоторое время подозрения
рассеиваются, возвращается прежнее доверие, и тот, кто верил в подозрения, даже не краснеет, оправдываясь тем, что он только передавал,
что слышал от других, сам не веря тому, что говорит.
Никто не выбрасывает Тису из своего сердца, точно так же, как он не
выбрасывает народ из своего. Поэтому политика Кальмана Тисы является политикой
венгерского народа, и если найдутся те, кто не может идти с ним одной дорогой, они не
смогут присоединиться ни к одной из оппозиционных групп, поскольку оппозицию в
политике венгерского народа создает лишь политика венгерского народа.
Мы не сторонники многословия и пустых, громких фраз, мы и свободу
любим, только когда она течет по солидному руслу, а не роняет брызги во все стороны,
как бурлящий поток, волны которого хотя вздымаются смело и высоко, но в любой момент
готовы сломать плотину. У каждого народа, хоть и нельзя зазнаваться, должны быть
чувство самосознания, достоинство и определенная сдержанность:
потому что из этих составляющих складывается сила. Правда, такая народная сила
зачастую, как бы это сказать, является оптическим обманом, видимостью: но даже
видимостью в определенных условиях нельзя пренебрегать, поскольку это тень действительности. А там, где многие видят тень, в
соответствии с их верой — должно быть и тело.
Папа-кальвинист, великий мастер по части ужасающей логики, сфинкс,
великий могол, Тартюф, пронырливый студент, венгерский Мефистофель, комедиант, у
которого «вместо совести мокрое место», выходя из Зала заседаний, в дверях вынимает
сигаретку и спешит к первому дымящему сигарой человеку, чтобы прикурить, по дороге
решая дела страны; он замечает Чавольски. С чего господин редактор взял, что Будапешт
укрепляют, я бы сказал, что это совершенно необоснованно.
Искря сигареткой, он ковыляет по коридору, ища глазами Чернатони. И,
по пути к нему
n
, успевает поговорить с шестью-семью людьми, которые после беседы с
премьер-министром, казалось, сразу принимались за дело. Как будто куда бы он ни
пошел, то повсюду каждым своим словом отталкивал запутанные дела и узлы в сторону. На
все у него есть время, все он замечает. Какой-то проголодавшийся мамелюк осторожно
пробирается в сторону гардероба. Ты что, уже хочешь уходить, Пали? — говорит Тиса с
простой, сухой любезностью (предположим, что мамелюка звали Пали). Мамелюк повинуется
этой любезности и с такой решимостью садится в какое-нибудь кресло в коридоре, что,
если понадобится, до Пасхи не сделает оттуда ни шагу. Он пожимает руки Хелфи,
успевает в не занятые заботой минуты подтрунить над Имре Салаи, поинтересоваться у
кавалеров об успехе вчерашней оперы с балом, а у Варманна — о сегодняшнем положении
дел на бирже.
Jegyzet Альджи Бети утверждает: под ногами Тисы дорога
была такой скользкой, что, сделав шаг вперед, он всегда на два скользил назад. При
таких обстоятельствах ему в силу своей дипломатической сущности (?) приходилось
поворачиваться и идти туда, куда он не хотел попасть, чтобы попасть туда, куда
нужно.
Больдижар Хорват («Барышня Боди», как его когда-то назвал циничный
Лоньаи), в нашем представлении — человек скорее печальный и торжественный, чья душа
постоянно витает в высших сферах, он, однако, обнаруживает ко всеобщему удивлению
талант обаятельного собеседника, и нет такого старого проказника французского
маркиза, который бы умел развлечь своих гостей-мужчин более изощренным и пикантным
образом, чем он, Больдижар Хорват, чей жизненный путь представляет собой, в общем,
прекрасное гармоничное целое,— несколько раз повторяет, пустив при этом слезу из
своих тогда еще чистых голубых глаз: главное — воздух либерализма. Главное — воздух
либерализма. Главное — воздух либерализма. То, чем человек дышит. Остальное вторично.
Тиса в конце концов ищет Чернатони до тех пор, пока не находит, и тем лучше,
поскольку Чернатони тоже его искал. Две облаченные в цилиндры головы, доверительно
сблизившись, исчезают…
Будет выступать Ираньи (он планирует создать благородное собрание и
зачитает свой достойный проект), будет выступать Угрон (он делает резкие выпады, из
гигиенических соображений, чтобы немного вспотеть), будет выступать Силадьи (он
анализирует, выявляет, мотивирует, суммирует, рвет, мечет), будет выступать Аппони (серьезно, с достоинством, предпринимая энергичные шаги,
он плавно движется по своему «английскому пути», на этом пути встречаются и розы, но
в умеренном количестве, и шипы, но лишь для декорации), Тиса выступает, оставляет от
вражеского козлика рожки да ножки, но жаркое из козлятины, чтобы подать на второе, не
делает. Просто оставляет рожки да ножки. (Ивор Каас утверждает, что это ложь. Мы
утверждаем то же, что и Ивор Каас. И все значительные и малозначительные лица в
Парламенте знают, что это ложь… но все-таки за нее проголосовали. И никто даже не
покраснел… никто. Что мы можем поделать? Отложим перо в сторону.)
Уважаемый Парламент! (Послушаем! Послушаем!) Прежде чем, после
утомительных обсуждений и перекрестной критики, перейти к находящемуся на повестке
дня вопросу, считаю необходимым сделать в присутствии всех два следующих
заявления.
Во-первых, я не могу согласиться с выдвинутым здесь многими сторонами
обвинением против тех, кто отстаивает свои проекты в Парламенте, заключающемся в том,
что произносимое в защиту проектов произносить не стоит, поскольку это служит не
венгерским, а австрийским интересам. А не могу я с ним согласиться потому, что, с
одной стороны, исходя из заключенного договора, признаю существование интересов обеих
сторон, но не могу я с ним согласиться также и потому, что абсурдно со всей
основательностью требовать, чтобы при внесении предложений — уже после того, как они
представлены Парламенту,— в их защиту нельзя было говорить то, что можно и нужно
сказать, у нации есть полное право самой быть посвященной во все тонкости вопроса. И
у правительства тоже должно быть право это сделать, поскольку в случае отклонения
этих проектов страна, не дай Бог, попадет в неприятную ситуацию, именно правительство
будут обвинять в том, что оно всему виной, поскольку не соизволило вовремя
проинформировать Парламент и народ о последствиях. (Одобрение в центре.)
И именно в силу такого моего убеждения не могу согласиться и с тем,
чтобы если мы укажем на возможные последствия отклонения проектов, это называли
угрозой и запугиванием, поскольку если не угрозой и запугиванием, а справедливым
обоснованием своего мнения является то, что вы хоть и заблуждаясь, но, думаю, по
убеждению, каждый день заявляете, будто Венгрия при таких проектах будет уничтожена
материально, духовно и политически (движение слева), но со стороны людей с иными
взглядами, не способных разделить ваши, это не является ни угрозой, ни давлением, а
только орудием справедливого обоснования, они, напротив, хотят указать на опасности,
которые, по нашему мнению, неизбежно возникнут в случае отклонения проекта. (Движение
слева.)
Следуя дальше, ув. Парламент, я отказываюсь от чрезвычайно приятной и
чрезвычайно забавной обязанности («Послушаем!»), повторяю, я отказываюсь от
удовольствия сопоставить один из пунктов программы одного меньшинства с другим
(«Послушаем!» — слева). Хотя, не извольте сомневаться, это было бы делом немудреным,
благодарным и забавным («Послушаем!» — слева), поскольку вряд ли в скором времени
случится встретить такое количество противоречий в проектах, поданных в один и тот же
день («Послушаем!» — слева). Если позволите, я сделаю это в другой раз; сейчас
хотелось бы поговорить о другом.
Что касается критики моей личности, на нее отвечать не стану. (Горячее
одобрение в центре.) Отмечу все-таки для тех, кто в ходе критики моей личности
неоднократно упоминал, насколько лучше был абсолютизм и так наз. режим Баха
n
, что я надеюсь, мало того, убежден, что это время — вполне
возможно, что и они вспоминают его со вздохом только потому, что сами так считают,— в
нашей стране никогда не повторится; но если бы оно повторилось, мы бы стали
свидетелями крайне странной перемены мнений! (Оживление и одобрительные возгласы в
центре.) В 1850-м и в последующие годы большинство тех, кому сегодня уже недостаточно
никакой свободы,— за некоторым исключением — находились либо за границей в полной
безопасности, либо на родине, но так тихо, что и слышно их не было (одобрительные
возгласы в центре, движение слева), в то время как мы, остальные, выражающие сегодня
сдержанное удовлетворение соответствующей сегодняшнему моменту свободой, мы-то в те
времена, когда это было сопряжено с опасностью, вели не такую тихую и незаметную
жизнь («Да! Правильно!» — в центре), и, поверьте, если бы вернулись те времена,
которые бы лучше не приходили и не придут, с вами, да и с нами произошло бы то же
самое. (Движение слева, одобрение в центре.)
Jegyzet Иоганн Себастьян Бах (1685—1750), пардон, Александр Антон Бах
(1813—1893).
За то, что мы ведем строительство в мирных условиях, заплачена своя
цена. Мы легко, чуть ли не по проложенным рельсам двигались вперед. На этой почве
расцвела теория о том, что у нас все идет как по маслу. Эти успехи мы сами
неоднократно подчеркивали, хвалились ими и, таким образом, также приложили руку к
тому, что сложилось впечатление, будто у нас пир горой, что у нас теперь все идет как
по маслу и с этих пор мы живем как у Христа за пазухой. (Аплодисменты.) Почему
подобные настроения опасны? Подобные настроения опасны потому, что затуманивают
народу взор, мешают ему распознавать своих врагов, усыпляют самодовольными рассказами
о слабости врагов и понижают готовность народа к борьбе! Я глубоко осуждаю всякое
проявление самодовольства, ротозейства и щеголяния мнимыми успехами! (Несмолкающие
аплодисменты.)
Я — сторонник демократии, поступательного демократического развития, и
с этого пути меня не собьет даже то, что я вчера услышал от одного господина
депутата, к чему еще вернусь и что считаю не проявлением демократии, а наветом на
демократию. (Бурное одобрение.) Не буду углубляться в теоретические споры по поводу
различных концепций, порекомендую лишь господину депутату обратить внимание на
одну-единственную цитату, цитату, взятую мной из письма одного всемирно известного
писателя-политика Toквилла: «Друг мой,— пишет одному своему другу Toквилл,— не будем
спорить о том, опасной или желанной может быть демократия для свободы. Это больше не
теоретическая концепция, по этому поводу нечего спорить, это факт; задача теперь
заключается не в том, чтобы проверить: действительно ли в интересах свободы и
государственности лучше, чтобы наступила демократия, задача в том, чтобы так
управлять демократией, чтобы она приносила пользу свободе и государственности».
(Продолжительные, горячие возгласы одобрения.)
Итак, что касается нашего дела: по-моему, не стоит рисковать
положительными финансовыми потерями ради ожидаемой прибыли. Но о том, что между этими
двумя вещами есть логическая связь, свидетельствует выступление господ депутатов,
которые, зная о преимуществах, зная обстановку и следуя логике, пришли к тому, что
вместо 30-процентной квоты спровоцировали 40—42-процентную.
Из этого следует то, что в отношении нас компенсация неполная, но
частично, в связи с тем, о чем я сейчас упомянул, она все-таки есть, с одной стороны,
а с другой стороны, с совершенной определенностью можно утверждать, что оказывается
абсолютно безосновательной вновь устроенная представителями противоположной стороны
шумиха по поводу того, что Венгрия платит 30%, а пользуется 50-процентным правом
голоса, поскольку Венгрия платит чистыми деньгами 30%, а остальное оплачивается за
счет льгот единой таможенной зоны.
Сразу же добавлю, что гораздо важнее этих правил мы считаем
возникновение и утверждение атмосферы сознательности и дисциплины, которая бы сама по
себе клеймила нерях, лентяев и лодырей, в которой нарушение дисциплины, неоправданные
прогулы и бракодельство являлись бы стыдом и позором.
Господин депутат Нандор Хорански также изволил заметить, что
премьер-министр потопил нацию в унижении. В самом деле, наш отчет был бы неполным,
если умолчать о трудностях. По дороге к победе встречаются не только успехи, но и
трудности. Вследствие прошлогодней засухи у нас был плохой урожай кормовых, что
повлияло на снабжение продовольствием
в общем. Классовый враг , кулак и спекулянт, сразу же пошел в наступление в этом направлении
(например, это проявилось в том случае, когда часть хлеба приобрела более коричневый
цвет, не утратив при этом своего качества…), и, поскольку мы вовремя не проявили
достаточной бдительности, это преумножило наши трудности, которые, как известно,
носят переходный характер и которые мы в скором времени окончательно преодолеем. Так
же как успех не вскружил нам голову, не испугают нас и трудности.
Расскажу конкретный случай, произошедший со мной. Несколько дней назад
в городе Дорог один человек мне сказал, что если бы они получали в два раза больше
жира и сала, то удвоили бы урожай, то есть он стал бы в два раза больше. Я сразу же
подумал о том, что этого товарища (оживление) надо бы поймать на слове
(оживление).
Товарищи уже по опыту знают, что если мы сосредоточиваем свои силы на
какой-либо задаче, то эту задачу выполняем. Это касается возникшей вследствие
прошлогодней засухи нехватки мяса и жира. Товарищи могут поспособствовать
осуществлению решения этого вопроса тем, что дисциплинированно выждут тот недолгий
срок, спустя который мы решим и этот вопрос.
Это трудности переходного характера. Такие, как при переезде из
старой, плохой, квартиры в новую, хорошую. Несмотря на то что новая квартира
безусловно лучше, пока ее хозяин к ней привыкнет и расставит мебель, привыкнет, что
новый порог не такой, как старый,— он пару раз споткнется (оживление), да и посуда
легче будет биться. Это все понимают. Выявляйте колеблющихся, болтайте поменьше,
работайте побольше, и ваши усилия непременно увенчаются успехом. (Продолжительные,
бурные аплодисменты.)
Несколько дней назад в области Зала девушкатрактористка рассказала,
чем ее хотели напугать, чтобы она не садилась за трактор. Упадешь с него и
разобьешься, сказала ей мать. Надорвешься на тяжелой работе, предсказывали ей. А она
на это отвечала: прежде, когда я была вязальщицей снопов или копала, по вечерам у
меня ломило спину, а теперь, когда после работы я слезаю со своего трактора, то почти
не чувствую усталости. При социализме, повторяю, машина наконец-то не эксплуатирует
работника, а помогает, служит ему.
Могу добавить, что это так во всем мире, где строят социализм. Я
прочел историю Борткевича, молодого рабочего, токаря-скоростника и лауреата
Сталинской премии. Когда на их завод прибыл новый токарный станок, молодые рабочие с
горящими глазами обступили его и так смотрели на него, как смотрит музыкант на новый
инструмент, из которого он будет извлекать новые звуки и новые мелодии… Когда
Борткевич стал добиваться первых успехов в скоростной резьбе, ему на помощь сразу же
пришли лучшие инженеры завода. Они помогали ему определить, под каким углом
установить резец, давали советы по шлифовке, заказывали для него специальную
литературу, подключили к консультациям преподавателей Ленинградского Технологического
института. Они и сами у него учились.
Здесь многими товарищами поднимался вопрос, стоит ли поднимать
обязательный средний показатель не с восьмидесяти до ста двадцати, а с восьмидесяти
до ста пятидесяти. Какие бы благие намерения ни стояли за этими предложениями,
товарищам всетаки не стоит упускать из виду, что есть не только сильные, но и слабые.
Поэтому я бы порекомендовал на первых порах держаться ста двадцати, точнее, перейти к
ста двадцати. Естественно, там, где дисциплина и дух солидарности позволяют, не
исключено, что средний показатель может быть даже 180, но обязательным пусть остается
только сто двадцать. Я считаю, что так полезней для здоровья.
Развитие промышленности свидетельствует о том, что наш ускоренный план
реален и, вопреки всяческим сомнениям и критике врагов, выполним. Но нельзя забывать
об отставании в семь десятых процента и о том, что в декабре семь праздничных дней и
двадцать четыре рабочих.
Правильное проведение этих мероприятий будет в дальнейшем укреплять,
теснее сплачивать союз рабочих и крестьян в рамках народной демократии, будет в
дальнейшем укреплять мирный фронт, чьими верными солдатами мы являемся и которому
каждый наш успех придает новые силы. (Аплодисменты.)
Ну а что — (шум слева) уже немного осталось («Послушаем! Послушаем!»)
— касается политических последствий, об этом хочу сказать вкратце. Однако же вызвало
большое изумление, что после того, как мой ув. коллега депутат Йокаи указал на то,
что в случае неразрешения этих вопросов, то есть возникновения неопределенной
ситуации, будет оказано заметное воздействие на взаимоотношения народов монархии,—
повторяю, я был крайне удивлен, когда вы в ответ сказали, что это сплошная
поэзия.
Дежэ Силадьи: Я так говорил не по этому поводу, я так говорил по
другому поводу! (Возражения в центре.)
Позвольте, я запомнил, он говорил так по этому поводу. Впрочем, я,
возможно, плохо помню, тогда не поэзия, а только то, что вам это кажется невозможным
и что вам кажется, будто он не прав.
Впрочем, попутно напомню, что на основе самой активности или
пассивности маятника торговли выводы относительно обнищания или процветания страны
делать нельзя (одобрительные возгласы в центре), ведь здесь играет свою роль огромное
множество факторов, и возможно процветание страны при пассивности торговли и
обнищание страны при видимой активности торговли.
Господин депутат, граф Альберт Аппони,— в своей, искренне признаюсь,
превосходной и необыкновенно сильной речи сказал — и в этом я с ним полностью
согласен,— что чрезвычайно трудно подводить черту под теорией. Но если вы направление
свободной торговли (Янош Пацолаи перебивает: «Не этого!»), позвольте, это заявляет
часть из вас, я допускаю, что господин депутат Янош Пацолаи желает чего-то еще.
(Оживление.)
Не только Нандор Хорански, но и, если я правильно помню, и господин
Дежэ Силадьи выступали, хотя и в другом направлении, по поводу факторов
законодательства.
Значит, на тему всех его факторов. Как раз слово «все» мне очень
нужно. (Оживление.) В законодательстве то тут, то там присутствует три фактора. Как
говорит нам математика, дважды три шесть; но у нас исторически дважды три пять; если
это на сегодняшний день допустили три фактора венгерского законодательства, то
допустит и один из факторов другого законодательства. Я не буду дальше развивать свою
мысль, но из этого видно, что в этом направлении мы обладаем политическими
преимуществами. (Горячее одобрение и поддержка центра.)
Ув. Парламент! Вопрос был подобающим образом рассмотрен, каждый,
как я полагаю, мог составить о нем собственное мнение.
Ну а если возникнут отрицаемые некоторыми, признаваемые мной проблемы,
а чтобы они не возникали, когда страна вступила на этот путь, никто сильнее нас не
желает, но если они все-таки возникнут, страдать из-за них мы будем вместе; подумайте
о том, какая судьба постигала всякую братскую междоусобицу на родной земле, подумайте
о том, что вредящий нам на родной земле вредит самой свободе и кующий цепи для нас
самого себя одевает в кандалы. (Последние слова Кальмана Тисы встречают раскатистым
громом аплодисментов. Все участники собрания встают. Отовсюду в зале слышатся выкрики
«Да здравствует!» Молодой рабочий восклицает: «Ура Кальману Тисе!» Все участники
собрания три раза со сжатыми кулаками вместе с ним воодушевленно кричат «ура!».)
Тиса сидит в коридоре в пробивающихся лучах солнечного света.
Откинувшись на стуле, он иногда моргает, как огромная гремучая змея, занятая
пищеварением. Немного повернувшись в сторону, он как бы постоянно готов к прыжку, а
когда внезапно встает или садится, то похож на раскрывающийся или закрывающийся
карманный нож. Он снимает свежее пенсне
n
и — по-интеллигентски — потирает переносицу. Садится. (Садитесь,
lieber Jegyzet Поскольку премьер-министр
всегда носит с собой две пары пенсне и надевает на нос то одну, то другую. Однажды
он забыл дома одну пару («бросил в стирку» — в насмешку сказали остряки), и в
течение всего заседания у него не было никаких мыслей, и он в замешательстве ерзал
на стуле.
n
Тиса, с
вашими-то больными ногами, как-то сказал ему император и король.) Как кабан из лесной
чащи, из нежно распахнутой двери наружу вылетает знаменитый Силадьи. Аппони
останавливается как вкопанный. Два блестящих лидера оппозиции горячо приветствуют
друг друга.
Jegyzet Дорогой (нем.).
Два странных всхлипа: в течение той минутной паузы, пока ловится
воздух и следующий звук, закрадываются сомнения, а также недоверие. Но никаких
видимых проблем, ладони хлопают по плечам.
После важного необходимого выступления кальманатисы мое выступление к
сожалению полностью ошибочно половинчато расплывчато лженаучно и развенчано его
гениальный все решающий эпохальный и мудрый взгляд который как громадный прожектор
освещает путь побуждает тысячи из нас к бесспорно новому и энергичному труду
настойчивые требования его руководящих указаний единственный способ выйти из полного
застоя (fortwursteln
n
, как говорит Тааффе).
Jegyzet Продвигаться вперед (нем.).
Когда оба мужчины наклоняются, кудрявые шаловливые завитки их бород —
у Аппони шелковистые, а у Силадьи как проволока — интимно перепутываются, чтобы при
удалении лиц друг от друга чувствительно и пребольно дернуть кожу. Ой, говорят они.
Граф тихо улыбается. По коридору пробегает товарищ Брандхубер. Кружит черный ветер.
Аппони собирается раскрыть братские объятия; у него дружелюбная натура, как вообще у
оппозиционеров. Сейчас, по-русски бросает Брандхубер. (С кем же, в самом деле, граф
путает товарища Брандхубера? Может быть, с Имре Ходоши или… Шандором Каройи?) Его
рука в воздухе, на полпути, он переходит на шепот: есть личности, которые настолько
сочувствуют трудностям правительства, что ни одной минуты не могут быть строги к
борющимся с ними людям, а, напротив, всегда испытывают к ним какое-то тайное
влечение; есть, однако, и такие, которые могут быть лишь в оппозиции; оба этих типа
означают некую неполноценность. Аппони идет к лифту в поисках часовни. Тетя Шари
смотрит на Томчани. Или это проверка?
Молодой специалист не
понимает вопроса, по неопытности он опрометчиво говорит то, что говорит, и женщине, и
переминающемуся с ноги на ногу графу: лифт не работает.
Дежэ Силадьи бойко перепрыгивает половую тряпку и пихает дверь в
комнату товарища Пека. Эх, ручка товарища Пека как раз расстегнула еще одну пуговицу
на блузке Мэрилин Монро, а его напряженная ладошка уже пересекла линию талии на
расстегнутой юбке. Друг Беверли выглядывает из листьев салата. Да, по-стариковски
кивает он, видно, снова что-то понял, бедняга. Да. Француженки взяли моду
использовать искусственные заменители, если у них чего-то недостает в фигуре. У
Джакомо на зубах хрустит лист салата. Конечно, те, у кого эти очаровательные формы
есть от природы, опережают намного выше ненатурально пухленьких и натурально
плоских.
Пальчики уже по-пластунски ползут вперед и, еще не достигнув каемки
трусиков, натыкаются на щекочущий аванпост: несколько жестких, иногда — колечками
завивающихся, шаловливых волосков. В то время как их взгляды строго устремлены на
техническую литературу, а дыхание учащается, трусики Мэрилин, путем коротких
волнообразных движений кончиков пальцев, стягиваются с далеко не плоского живота. В
образовавшуюся щель, поддаваясь панике пожилых мужчин, оп, просовывается рука.
Ложится на обнаруженный там холмик. Как могильный холм, выдумывает Джакомо. И
безвкусная деловитость друга Беверли: но где же крест? Ладонь ощущает немного
несвежую, однако горячую влажность. Неужели Грегори Пек так долго вращал Мэрилин
Монро, что покровы спали: и вот она, задница, этот необузданный жар, в буквальном
смысле слова? И может быть, Мэрилин Монро сделает — единственным способом, в силу
разницы в пропорциях,— то, что всего лишь нескольким мужчинам…
В этот момент врывается Силадьи. Силадьи in floribus
n
. Мэрилин
лениво вздрагивает, у Грегори Пека слова застряли в горле; он бы вытащил руку, но она
зацепилась за натянувшуюся, как крючок, резинку трусов. Он дергает. Сунул Грека руку
в реку, говорит один из экономических консультантов. Рак за руку Греку цап,
продолжает другой. Вот ослы, топает ногой Силадьи и исчезает.
Jegyzet В полном расцвете сил (лат.).
А дверь, приятель? — гремит Джакомо вслед Дежэ Силадьи (1840—1901),
политику, криминалисту, превосходному оратору. Золотистый хомячок, качая головой,
выражает свое неудовольствие. Эх, если бы я хоть раз мог разгадать ФОКУС. Он
наверняка уже в самом начале знал, к чему это приведет, черт возьми. Но повернем это
так: то, что я разгадаю, пусть и будет фокусом…
Входит шикарная Мэрилин Монро. Ее диплом экономиста сейчас не колет
глаза; губы у нее разрумянились: помада и полнокровие. Томчани, забаррикадировавшись
специальной литературой, оба локтя на столе, печально напевает. Неужели даже он не
подозревает, что пути этой девушки ведут в другую сторону? Наверх. Парень апатично
начинает рисовать диаграмму блока. На улице, над Западным вокз., дрожит
послеполуденный воздух. Народ, ведущий строительство своей освобожденной родины,
умеет и любит петь. В голосе Имре звучит металл. Он начал с описания природы:
Края мои раздольные,
Широкие поля.
Богатая и вольная
Красавица земля!
Отдел притих. Пребывая в ожидании, все сопереживают искренней боли
молодого человека. Всем немного скучно. (В самом ли деле нельзя избежать того, чтобы
минуты депрессии у него так стремительно сменялись приступами рабочей лихорадки, и
все это в атмосфере истерии по поводу угрожающей обрушиться на них нехватки
материалов?) Но все это лишь задний план картины, на котором гордый народ-труженик
приступает к работе:
Пусть будет счастлив тот,
Кто на заре встает,
Кто людям всей земли
Тепло и свет дает.
Мэрилин Монро стоит затаив дыхание. Вот так тáк! Томчани, эта живущая
исключительно работой личность, жизнь которой, так сказать, вращалась между двух
пустых инструкций и одним бесконечным циклом, неужели этот Томчани раскрыл теперь
глаза? И увидел ее, Мэрилин? Ну а в песне появляются те, кто построил новую
жизнь:
По тропинке за околицей
Долго виден каждый след,
Дай мне доброй силы, Родина,
Без тебя и песни нет.
Сквозь грозы сияло нам солнце свободы,
И Бунюэль великий нам путь озарил,
На правое дело он поднял народы,
На труд и на подвиги нас Безереди вдохновил!
Песня, начавшись на низкой ноте, перешла в наполненный внутренним
напряжением, высокий звук, от спокойных, выверенных движений — к стремительному
полету. Аккорды звучат все более наполненно, чтобы в конце куплета завершиться
богатым переливом. Эту песню, в самом деле, надо исполнять так, как написано на
нотах: «Величаво».
Мэрилин дунула-плюнула, да и протягивает Имре добрый кусок плетенки с
яблоками. Мама пекла. Крепкие, молодые, белые зубы парня насмешливо блестят. Сумма i
идет от единицы до n, тихо говорит он, терзая плетенку. (Какой-нибудь обладатель
острого ума мог бы вставить: всякую задачу-максимум можно свести к задаче-минимум!
Это правда. Но ведь у любви и ненависти общий корень, как и у Стэна и Пэна. I идет от
единицы… Бр-р-р! Женские спины покрываются гусиной кожей.) Скатертью дорога, говорит
парень, чтобы не водить никого за нос. Девушка думает, что парень шутит, и,
всколыхнув движением бедра край юбки, кокетливо отвечает. Ну, тогда, малыш, завяжем
узелки на память. И показывает, что подразумевает под этим. Имре делает вид, будто
ему кажется, что Мэрилин шутит.
В тот момент, когда он это делает, входит Янка Дороги. Хвостики
обиженно болтаются туда-сюда. Глаза устремлены на Имре. Мэрилин вскакивает. Ах,
милочка! Вот маленький заморыш, думает она. Но в душе у Имре внезапно наступает
ясность. Он уже не тот нерешительный, унылый и вялый тип, каким казался вначале. Что
могло это вызвать? Какая-то сложная вещь. Его голос льется.
Бригада нас встретит работой,
И ты улыбнешься друзьям,
С которыми труд и забота,
И встречный, и жизнь — пополам.
Головы медленно поднимаются. Хороший план, хороший план, бурчит дядя
Тиби Тот, а есть ли разрешение. Янка Дороги молча трясет головой. Но Томчани уже
нельзя остановить! Настоящий чертенок! Пусть медленно бредут те, кто по ягоды
собрался! Мы же строим социализм. Он уже стоит у доски с мелом в руке. Время от
времени — чтобы снять напряжение, вызванное радостью, надеждой и следующей за ними
завистью,— он подносит ко рту мел и глубоко, как кубинскую сигару, вдыхает. Голос его
торжествен.
Наша страна, наше народное хозяйство день ото дня краше, день ото дня
богаче. Обширней. Там, где были раньше болото, солончак или пески, сегодня желтеет
пшеница, зеленеет кукуруза, тянется вверх подсолнух и белеет хлопок. Змейкой вьется
лента бетонной дороги. Там, где народ раньше был печальный, нищий, больной и
голодный, сегодня предрассветную тишину прорезают звуки смеха и веселья, лица круглые
и румяные, а люди радостные.
Ну, а поконкретней, говорит Андраш Бекеши, секретарь комсомольской
организации, с нетерпением, поконкретней, Имрушка. Имре решительно кивает, и вот уже
по доске танцуют стрелки, знаки «равно», катятся плюсы и минусы, игреки и беты. Лайош
Адам с сомнением шепчет Тибору Тоту: для этого нужно прокомпостировать двадцать тысяч
карточек. Если и это не поставит их на уши, тогда я не знаю, что еще… Бунюэль всегда
живой, еще добавляет он с (временным) цинизмом (поскольку, в небольших количествах, и
такое встречается). Это мы еще посмотрим, говорит старик, кивая.
Томчани вкратце обрисовывает будущее. И если это будущее, тогда
будущее прекрасно! Машины с памятью, конвертеры, периферийные машины, которые стоят,
накрытые чехлами, в стерильных цехах. Освещение ослепительное — как будто
оказываешься в бальной зале. Мэрилин Монро растроганно оглядывает мужчин. Один период
ее жизни подошел к концу. Бекеши это не так понимает и говорит ей, как прекрасна и
разнообразна жизнь! Но все умные слова секретаря комсомольской организации напрасны:
наполненные слезами глаза остаются наполненными слезами глазами… Но будьте осторожны!
Мечтания опасная вещь. Одна из машин телекса СЛ К4 соскочила с рельсов в штреке.
Уноси свои ноги-ноги-ноги от эсэлка четыре! — как поется в кровавой песне. Мэрилин
выскакивает из-под нее. Беда кажется неизбежной. Но внезапно появляется Янчика
Тобиаш, его белый халат колышется, поднапрягшись, наваливается на корпус пишущей
машины-телекса, неимоверным усилием останавливает ее. (Томчани может радоваться: ему
повезло больше всех: досталась только плетенка!)
Тобиаш смотрит на девушку так, как смотрел бы Ромео на юную Джульетту
на празднике Капулетти. Янка Дороги тоже бросает взгляд на Томчани, который в это
время увлеченно размахивает руками в пыльном от мела воздухе. Янчика замечает, что
машина все-таки поранила девушке большой пальчик. Ерунда — царапина,— но, не дай Бог,
перевязывать из местной аптечки! Тут в паре метров от институтского входа живет мама
Янчики, пусть Мэрилин сходит с ним, и мама наложит такую повязку… И он уже было
потащил мило сопротивляющуюся Мэрилин прочь от компании, чтобы отвести в их крохотный
дом: одна комната со всеми удобствами (+ еще 4 комнаты), на смотрины к матери. Янчика
Тобиаш чрезвычайно взволнован, он что-то нашептывает у мочки уха девушки, которая
смотрит на мир большими коровьими глазами. Томчани уже рисует двойные интегралы (!).
Увидишь, Мэрилин, рядом с моей милой мамой, в атмосфере любви, которой тебя окружит
семья, в атмосфере профессионального уважения и почета, о которых свидетельствуют
развешенные на стенах грамоты, изобилие наград за победы в социалистических
соревнованиях, а также свидетельство о мученической смерти моего отца, вот увидишь,
ты будешь счастлива. Эта жизнь: прекрасна. Мэрилин Монро счастлива. Ну, ты! Ты… шипит
на него Бекеши, который недолюбливает Тобиаша, а может, ему обидно за Мэрилин. Но
ведь — за исключением, в каком-то смысле, Томчани — кому не обидно за Мэрилин
Монро?
Томчани закругляется. Обычно решение арифметической задачи — простая
вещь. Написать сочинение о походе — серьезное, но также нетрудное задание. Но если ты
проиграл все это время в футбол, проваландал, то — вот чудеса — даже самый простой
арифметический пример невозможно решить, самую легкую «сочинешу» написать. Не выходит
само по себе. Само по себе ничего не выходит. Семи смертям не бывать, одной не
миновать. Надо счастья попытать. По комнате пробегает гул одобрения, со скоростью
казаков в березовой роще. Без письменного разрешения? Лицо у Томчани серьезное.
Вперед! Янчика Тобиаш, держа рукой Мэрилин, выводит:
Ясная светит заря,
Красит леса и поля…
И над планетой Земля
Льется песня моя.
Ну, ты! Ты… коммунист во втором поколении! — снова шипит на него
пуританец — секретарь комсомольской организации. Имре кивает. Все в порядке. Это
разговор начистоту. Ну, тогда к делу! Два друга, Имре и Андраш, отходят подальше, под
сень специальной литературы. Дверь комнаты нараспашку. Разнеслась весть о великом
эксперименте. Здесь и беременная жена Бекеши из Берела. У нее вроде бы начались боли,
она наспех накинула платок и отправилась туда, где находится теперь ее муж. Вот она и
там, где находится теперь ее муж.
Томчани резко останавливается перед шкафом, который похож на все
другие. Бурите здесь, дает он знак. Проходит время, а они все еще проходят пустую
породу. Не будем их пока называть по именам. Но ведь должно быть здесь! Они отчаянно
работают…
И вдруг конец бурава — шарящая рука, без всякой надежды вытянутая
вперед — взбзикивает, и Томчани так кричит «стой», что бурав замирает. Он залезает в
шкаф! Предчувствия не обманули! Он держит его в руках! Изящные буквы на великолепной
папиросной бумаге: ИССЛЕДОВАНИЕ. Томчани хватает первый лист и выбегает на передний
план. Столпившиеся там рассматривают его, вертят в руках. Надо сказать честно: они и
верят и не верят. ИССЛЕДОВАНИЕ. Мэрилин, смущаясь, запевает песню, но потом находятся
желающие присоединиться, еще бы!
Наши песни и дубравы наши
На земле великой будут жить,
Нету счастья выше,
Нету чести выше,
Чем любимой Родине служить.
Имре бежит обратно, Бекеши оборачивается, замечает свою жену. Молодая
женщина замечает своего мужа. Томчани в это время отпихивает какое-то попавшееся под
ноги исследование, он уже заложил в отверстие взрывчатку и даже поджег шнур.
А пока — а пока нельзя приближаться к месту взрыва. Осторожно,
взрываем!!! Но как раз в этот момент на верхней полке вздрагивает кипа бумаг!
Прорывается мощный поток бумаги. Имре и беременную женщину течением
выносит наружу, остальных — например, секретаря комсомольской организации, дядю Тиби
и пр.— внутрь. Несущийся бумажный поток за доли секунды разделяет мужа и жену и т. д.
Бумага с ревом хлещет, прибывает, образует воронки.
Снаружи Томчани снова и снова бросается навстречу течению. Его хотят
остановить. Это не удается. Высоко держа фонарь техника вычислительных машин, он
стоит сначала по пояс, затем по шею в бумаге. Ему еще видны люди внутри! Может быть,
как раз Мэрилин Монро или Бекеши. Но потом бумага поднимается еще выше и достигает
потолка. Рука Томчани, держащая фонарик, опускается.
Глава VIII,
в которой мы ведем себя так, как если бы заманивали кого-то
под тем предлогом, чтобы кое-что прошептать этому человеку на ушко, но,
приблизившись к его уху, только дуем в него; при этом мы несправедливо полагаем,
что венгерская публика с потрохами проглотит все скабрезное, пошлое,
грубое
Стихия бушует; бумажное море все растет и растет. Мелькают, как
гребешки волн, легкие копии выписок, надписей, записок, ходатайств, исследования,
разрешения, проекты, проекты. Сначала они встанут на стулья, потом на стол, потом
будут вытягивать шеи (позвонки удаляются друг от друга — как звезды во вселенной).
Спасения нет. Говорить сейчас никто не говорит. Вдруг кто-то высказывает другим свою
невысказанную мысль. Мы погибнем.
Ответа нет. Но по лицам, множеству старых и молодых
вычислительно-технических лиц, видно, что этого-то довольно многие и боятся.
На секретаря комсомольской организации. Но Бекеши больше уже не
секретарь комсомольской организации — он оглушенный горем, утративший свою вторую
половину мужчина. Он медленно опускает голову. Не знает, что сказать, не знает, что
сделать. Прочь отсюда. В одиночестве провести последние минуты жизни…
В Мэрилин Монро кипит жажда жизни. А эти говорят здесь о смерти. Нет,
этого не может быть. Там,
снаружи, ждет жизнь. Вы не можете умереть, вам надо жить!
Она догоняет секретаря. Видит его сгорбленную спину, его печаль. Секретарь грустит?
Вот так тáк, Мэрилин об этом даже не подумала… Что секретарь тоже человек… Муж — друг
— живая душа.
Она догоняет мужчину. (Бр-р-р: Мэрилин Монро
догоняет мужчину.) И теперь, уже не сдерживая страха, тоски, тревоги, уткнувшись
Бекеши в плечо, начинает плакать. Бекеши удивляется. Они достигают берега грозного
бумажного потока. Когда девушка собственными глазами видит бумагу, она вскрикивает:
чтоб тебя из-за острова на стрежень, товарищ секретарь, на простор речной волны.
Очень хорошо, что Монро теперь назвала его товарищем секретарем, он начинает
собираться с силами. (Он черпает силы в доверии, излучаемом девушкой.)
Они садятся. Завтра, начинает он беспечно… Но девушка возражает. Где
мы завтра будем? Если поведем себя благоразумно, окажемся снаружи. Только нужно вести
себя благоразумно. Понимаешь ли, девочка?.. Разумно…
Разумно. Нам нужно «политизировать» с умом. Я бы хотел тебе все это…
при других обстоятельствах… Но вижу, что… В общем… С чего же начать…
Подходит дядя Тиби. Увидев раскрытый шкаф, он издает вопль. Господи
Иисусе, нам конец! Мэрилин неумело его успокаивает. Ну, с чего нам уже конец? Слушай!
Она идет за нами! Знаешь, что это идет за нами? Смерть идет за нами. Нас спасут. Нас?
Они даже не знают, живы мы или умерли. Мы задохнемся, как крысы.
Бекеши. Быстро давай сюда ключ от склада динамита. Дядя Тиби. Дорогой
дядя Тиби… всхлипывает Мэрилин. Бекеши машет на них. Тс-с, тс-с. Они прислушиваются.
Слышно то же, что и прежде: шум бумаги, а в отдалении — музыкальная передача
«Любителям бита». Бекеши улыбается. Мэрилин, ты слышишь? Мэрилин ничего не слышит.
Д…да. Слышу. Тс-с. Отчетливо слышно. Тс-с. Да. Отчетливо, товарищ секретарь. Что? О
чем вы говорите? Что? Джэнис Джоплин? Тс-с, снова говорит Бекеши. Насосы. И… тс-с…
буравы?.. Тс-с… буравы? Буравы, счастливо восклицает Мэрилин Монро. Ее белокурые
волосы поблескивают. Старый специалист по вычислительным машинам (тоже) мечется между
отчаянием и надеждой. Он проявляет подозрительность. Я ничего не слышу.
Девушка в отчаянии громко смеется. Конечно, дядя Тиби, вы всегда немножко довольно туги на ухо. Что? Гм… Ну и что? Я туг на ухо…
Поэтому инженер вычислительных машин — инженер вычислительных машин. Я слышу, если
надо. Бекеши. Положа руку на сердце. Слышишь? Слышу. Пух-ши, пух-ши, так делает
насос. А бурав делает так: иу, иу, иу. Что-то вроде этого, правда, Мэрилин? Нет.
Скорее так: фу-фу-фу. Дядя Тиби теперь уже смеется. Бекеши подмигивает «дивчине»
одним глазом. Отлично «политизируешь», девочка.
Люди, начались спасательные работы, с шумом пробирается старик сквозь
бумагу. На лицах проявляются первые, пугливые лучики надежды. Не может быть. Нет?
Дядя Тиби с жаром показывает. Бурав делает так: шр-р! шр-р! Лайош Адам с ехидством
оглядывается. Да ведь дядя Тиби совсем глухой! Все смотрят на Бекеши. Что скажет
секретарь. Ну, а я скажу, говорит он, что у дяди Тиби из всех нас здесь самый лучший
слух. Начинается шевеление.
Самый лучший. Лаойш тяжело дышит. Его отец тоже был инженером
вычислительных машин. И однажды, давно еще… но не будем об этом, старая история.
Тогда, тогдашний хозяин — формально народ — бросил… И это сделало Лайоша Адама
недоверчивым. Он подступает к Бекеши. Бьет его. Вы врете, кричит он в лицо Бекеши.
Врете!! Изо всех дыр прет. Адам вцепляется Бекеши в лацкан.
Но этим равновесие устанавливается. Мэрилин Монро рывком отрывает
одного мужчину от тела другого мужчины
и, рывком повернув к себе, дает Адаму звонкую пощечину.
Ты хочешь погибнуть? А мы нет! У людей вырывается освободившийся крик.
Жить… Мы хотим жить! Та-аварыш-шы! Ми будим жить, говорит Бекеши.
Лицо товарища Ивановапетровасидорова спокойно, ровно. Семимильными
шагами он спешит на плоскую институтскую крышу, чтобы там действовать с еще большим
эффектом. Идет он по хорошо протоптанным тропинкам знакомых коридоров, а за ним шлейф
свиты: партийные и хозяйственные руководители, знакомая иерархия; сотрудники —
подручный персонал, технический персонал, административный персонал, а также
множество специалистов,— сняв шляпы, стоят по краям пути. В ответ на приветствие
колышутся пелерины, мягкие широкие шляпы, несколько борсалино.
Они видят, ощущают ответственную силу. Марш работать, выкрикивает из
свиты Петер Байттрок, чья старорежимность проявляется в такие минуты. Погоняет, как
буржуй, ходит о нем молва. Двойная шеренга — позволим себе небольшое преувеличение,
как назло,— затягивает песню.
Мы за партией идем,
Славя Родину делами,
И на всем пути большом
В каждом деле Берченьи с нами,
И никто и никогда не забудет имя Берченьи.
Действительно, там кружится орловский турман (с длинным, вытянутым,
стройным телом и низкой посадкой). Более просвещенное ядро все-таки обращается вслед
стремящейся исчезнуть за поворотом коридора руководящей верхушке.
Колдуй, баба,
Колдуй, дед,
Трое сбоку,
Ваших нет!
Товарищ Ивановпетровсидоров оборачивается. Шествие спотыкается. Из
шеренги слышатся процеженные сквозь зубы ругательства… в рот!
Господеви поклонитеся
Во святем дворе его.
Спит юродивый на паперти,
На него глядит звезда.
И, крылом задетый ангельским,
Колокол заговорил.
Люди облегченно вздыхают и отступают в свои комнаты, по привычке
высоко держа голову. Коридор перед процессией образует некую бухту, возникает
прощадка, или, скорее, внутренний двор. В темных углах пылится макулатура: несколько
коробок из-под компьютеров (computer!), длиннющие деревянные палки, все в занозах,
внутри них в это время сопит многочисленное семейство шиншилл. (Чуть) выше обращают
на себя внимание воздушными, прекрасными пропорциями галереи. Несколько античных
каменных ваз. Головокружительная лестница в одном месте треснула, и попавшая туда
почва оказалась плодородной: ветвистый куст расщепляет худосочную геометрию.
Общество, тяжело дыша, подходит к заржавевшему люку. Товарищ Брандхубер
протискивается вперед и услужливо толкает железную пластину лбом, потом отходит в
сторону и крошечным платком малинового цвета освобождает лоб от железной трухи.
Подъем и близлежащую территорию украшает морозоустойчивый жасмин с ароматом клубники.
Наверху в нос ударяет тяжелый, пряный воздух. Имре Томчани скромно стоит на краю
плоской крыши. Он перегибается через великолепную густую изгородь из букса и видит,
как 33-й трамвай подъезжает к остановке «Мост Элмункаш». Трубит рожок.
Но старания напрасны, хватает воздуха, не хватает, все равно он
плохого качества. Хотя это выяснится лишь потом. Пока что они руководствуются
соображениями осторожности. Ложатся на прохладный и липкий линолеум пола, чтобы,
дисциплинированно вдыхая воздух, увеличить свои шансы. Прилипают к большому
панорамному окну.
Жить очень тяжело. Все лежат и мечтают вслух. Слово берет Бекеши.
Потом… будет так… Я скажу. Как это бывало и раньше. Мы встанем вокруг него, как
положено… потом он обратится к нам… Ну, вы… потом скажет он… хорошо послужили…
родине.
Мэрилин Монро взволнованно перебивает. (Куда исчезла яркость и
свежесть ее маленькой красной юбочки?) А мы на это скажем, что… ерунда… товарищ
Ивановпетровсидоров… это ерунда… это был наш долг… товарищ Ивановпетровсидоров.
Нет-нет, так скажет потом товарищ Ивановпетровсидоров… Найдя и вытащив его из
бумажной могилы… вы сделали много добра… народу. Потом он станет прощаться и…
Подожди-ка. Еще до этого, что он скажет о еде… Да, да. Словом, товарищ
Ивановпетровсидоров скажет, что… вы хорошо держались без пищи…
Совсем не обязательно он это скажет… Он в тюрьме… целых две недели…
выдержал без еды. (Да-да, там рано или поздно оказывался всякий: просто нужно было
быть коммунистом или некоммунистом. Или все-таки нет: достаточно было быть просто
коммунистом.)
Может сказать… паштет из косули, господа хорошие, паштет из косули…
вот что скажет товарищ генеральный директор, произносит Бекеши. Вот видишь, говорит
Мэрилин. И тогда… после этого каждому… пожмет руку… товарищ Ивановпетровсидоров.
Сначала дяде Тиби, пробует улыбнуться девушка, и старик пробует улыбнуться в ответ.
Как трогательно ждет наша Монро своей очереди. И мне? И мне? И тебе тоже, Мэрилин. По
очереди… каждому. Девушка стыдливо отворачивается. В этот момент со всхлипом вздыхает
до нитки пробумаженный Адам. Пропади здесь все пропадом… Я не хочу задохнуться. Все
равно ему никто не отвечает…
Бекеши встает. Если ты позвонить, еще не твоя очередь. Если позволите,
говорит он скромно, я сейчас… вне очереди… Он идет туда. Бросается в бумагу, какой-то
жесткий и угловатый картотечный шкаф ударяет его по голени. Больно. В глубине он
отыскивает трубку, трясет ее, кричит «алло». Алло, алло, алло. Внезапно он
столбенеет. Да!! Мы живы, кричит он. Потом берет себя в руки. Из трубки слышится
импозантный голос. Ар ю товарищ Ковач? Бекеши от счастья сам не знает, что говорит.
Йэс ай эм. А ведь он совсем не товарищ Ковач! Але, Ковачка? Ты меня слышишь? Але, я
здесь в Вишеграде, на курсах! Ищу сегедский Домский собор… Успокойся, не могу
найти…
Теперь уже все, спотыкаясь, спешат к аппарату. По пояс в бумаге, они
обнимаются, рыдают. Еще никогда в предгорьях Карпат слезы так не смешивались с
надеждой. Бекеши тоже плачет и смотрит на своих людей. Товарыш-шы. Что будет с
воздухом. Мэрилин Монро отвечает так. Проголосуем за кубометр воздуха, по такому
случаю!
Погода сейчас идеальная. Не сказать, чтобы это был один из самых
хороших, самых теплых осенних дней, но ведь в сухую, теплую погоду и след взять
трудно; нет ни густого тумана, ни инея, когда солнце, внезапно выглянув, выпаривает
влагу на поверхности, а вместе с ней и следы. Стоит та самая умеренно прохладная
и безветренная погода в четыре—десять градусов, с повышенной влажностью почвы, когда след
«горяч», свора так идет по нему, будто бы ее тянут на поводке, почти не бывает так,
чтобы она его потеряла, при такой погоде большинство kill
n
достижимо.
Jegyzet Профессиональный термин для обозначения охоты (англ.).
Свора состоит из пятнадцати «связок». Это тоже идеальный случай.
Меньше десяти гончих уже маловато, а более чем двадцатью сложно управлять. Главным
загонщиком является Петер Байттрок, этот прославленный инженер. Он всеми уважаемый,
независимый господин: это условие необходимо для того, чтобы стать master. Байттрок,
кроме всего прочего, обладает соответствующей подготовкой: прекрасный наездник,
знаком со всеми тонкостями сворной охоты. Уравновешенный человек, но мнение свое
выкладывает сразу.
Однажды он потерял контроль над собой. На небольшой вечеринке для
своих, организованной в честь назначения его главным инженером, Янош Тобиаш шепотом
спросил, почему товарищу главному инженеру надо было
отказываться от новой стенки и филодендрона, в то время как приобрести обе вещи было необходимо и сопряжено
с определенными трудностями. Байттрок в этой на вид безобидной, ничем не примечательной ситуации углядел подвох, начал орать, глаза его
метали искры, лицо покраснело, классическая голова тряслась. Ах ты, ты, недоумок! Ты
смеешь мне говорить, что правильно и что нет, ты, болтун поганый, что нужно человеку
у власти, мне, который в твоем возрасте имел чин майора, в маленькой дыре, на стене
даже распятия не было, потому что я из реформатской церкви?! Господин инженер
Байттрок рвал и метал. Знаешь, старик, рассказывал он младшему брату, товарищи мной гнушаются; я для них второй сорт. Правая рука
главного загонщика — псарь, который день и ночь проводит вместе с гончими, каждую
знает по имени — и они его тоже. (Ну, собакам-то легче!) Ему понятен характер и
повадки дичи; он сообразителен, ловок и при этом еще легкий и хороший наездник.
Два-три младших псаря, располагающихся также в самой гуще стаи, знают свору и умеют
обращаться с собаками и лошадьми, они и здесь заботятся о том, чтобы некоторые гончие
не безобразничали, не отставали и т. д. и т. д.
Кстати, добавим: все эти специально подготовленные люди, конечно,
чрезвычайно требовательны как в отношении зарплаты, так и бытовых удобств, вследствие
чего затраты на персонал, как правило, превышают расходы на корм для собак, на кашу и
конину.
По сигналу рожка псарь с одним из младших псарей трогаются с места;
другой держится чуть ближе к лесу, чтобы подгонять отставших гончих, и лишь после
этого отправляется главный загонщик, товарищ Байттрок,— и сразу за ним остальные
всадники: то есть никаких скачек и соревнований, помилуйте.
Здесь нет дурно воспитанных: никто не посмеет обогнать главного
загонщика; никто не совершит такого проступка, должное наказание которому — удаление
с охоты: никто не затопчет гончую; грубиянов нет: никаких «подсечек», всех лошади
слушаются (отвратительное зрелище — когда конь несет всадника, как черт
поросенка).
Там, внутри, шуму и грохоту на смену приходит
немая,
мертвенная тишина. Конец? Ведь дышать теперь уже невозможно. Янчика, тихо сидевший до сих пор у
подножия стены, теперь взрывается. Нет… Я больше не могу. Бекеши подходит к нему.
Говорить здесь уже нечего — словами в этого человека веру вселить нельзя. И
спокойной, ни капельки не дрожащей рукой тот вселяет в него полкрышки прекрасной,
чистой, свежей, питьевой, изумительной воды. Протягивает ее ему. Янош Тобиаш
отворачивается и в такой позе выпивает воду. Андраш Бекеши тоже отворачивается, пока
Тобиаш пьет.
У дичи большая фора, чем она не преминула воспользоваться, но гончие,
натасканные для таких целей, более выносливы и потихоньку приближаются к постепенно
выдыхающейся дичи. Однако в этот момент гончие теряют след, и поэтому проводят
короткий check. Бедные лошади этому очень рады. От их спин поднимается пар, ноздри
напряженно дрожат.
Товарищ Ивановпетровсидоров сделал удачный, многообещающий жест,
отправившись на охоту простым наездником. Здесь нет привилегий (дворянский герб,
вотчина и т. д.); но расслоение, вопреки всем желаниям, все-таки происходит. К
малюсенькому пони Грегори Пека тянется губами огромная желтая кобыла товарища
Брандхубера. Лошади топчутся, ржут. Поздравляю, сквозь зубы цедит Пеку Брандхубер.
Можно сказать, все идет великолепно. Еще несколько часов, и они на свободе. Товарищ
Пек улыбается. Несколько часов, это уж слишком. Но ситуация непрерывно улучшается.
Улыбка приклеивается к лицу Пека. И непрерывно — тоже слишком. Второй собеседник
смотрит начальнику отдела в лицо.
Но лишь во вторую очередь! Именно так! Лишь во вторую очередь,
жестикулирует коричневый от солнца милый человек. Ты бы побольше уважал науку,
товарищ Брандхубер. Я позаботился о таком препятствии. Препятствии? Товарищ Пек
смеется. Главный загонщик подозрительно долго наблюдает за этим дуэтом.
Головная гончая громко гавкает, и усилившимся внезапно лаем собаки
приветствуют вновь замеченную ими кумушку лису. Звякают стремена. Томчани, вновь
садясь в седло, чувствует под собой приободрившуюся лошадь. В свое время он как
следует приучил свою лошадь стоять смирно, когда он на нее садится, даже в такие
минуты, когда вокруг суета, погоня, что, конечно, не так просто сделать, как здесь
описать; вспомним площадь Маркса в час пик! Имруш Томчани знает, что если он хочет
прийти на kill одним из первых, то в начале травли нужно, экономя силы, скромно ехать
на задней «линии», причем одновременно можно срезать большую часть поворотов,
выбирать почву полегче (напр., полосу жнивья вместо пахоты). Лошадь Байттрока рядом с
лошадью Томчани хочет тронуться в путь. Молодой человек, потупив взгляд, спрашивает:
получится? Видавший виды Байттрок молчит. Бурить обязательно? Они трогаются. Он не
слишком гонит лошадь в гору, подъем и так сильно сбивает ей дыхание.
Обязательно. Вспомни соколов, мой юный друг. Впрочем, это будет
бурение с двух концов. Томчани поднимает свой чистый взор. Солнце играет лучами, он
крепко держит поводья. Но встречное бурение встречного бурения — это обыкновенное
бурение, говорит он. Не надо столько философствовать, старик; речь о жизни и смерти,
вперед. Томчани смело спускается вниз: почва хорошая, ноги у лошади тоже, и сердце у
него на месте, и хотя ему хорошо известно, что все время скакать позади своры (up to
hounds) почетно, но про себя он думает: для этого нужна первоклассная, может быть
даже перемененная в ходе погони, лошадь; а мне такое не по карману, так что
предпочитаю оказаться среди первых в конце погони, а не выжимать все силы из коня в
самом начале.
Не прерывая бег лошади, Грегори Пек вытаскивает из голенища маленькую
книжечку. Номер не из последних. Пек снова улыбается. Записывает что-то в свою книгу.
Это моя маленькая Библия. «Горное дело» П. Дж. Проби. Он улыбается, уверенный в себе.
Товарищ Брандхубер с презрением смотрит на хозяйственного
руководителя,
склонившегося над книгой. Господин ученый, цедит он сквозь
зубы, какие вы всетаки странные… Главный загонщик шарит взглядом по местности. У него
характерные усы.
Почва не мерзлая, но отпечатки конских копыт на ней видны. Пока скачут
по угодьям охотников, ни у кого нет претензий. Сегодня ты, завтра я. Но когда погоня
перемещается на огородики колхозников, на ряды гороха, фасоли, паприки, скорцонеры и
окорника, на рассаду морской капусты, желтые листья портулака, нередки (иногда
чересчур громкие и не совсем справедливые) требования возместить ущерб. За каждый
отпечаток конского копыта колхозники получают один форинт. На вырученные таким
образом деньги они по-социалистически живут и учатся: ходят в кино, покупают билеты в
театр и дарят друг другу книги («Вазарели
n
— венгр по происхождению», напр.) У нас и у самих хозяйство,
говаривал товарищ Ивановпетровсидоров, бывало, в кругу друзей, и мы, конечно, стоим
на стороне трудового народа, но при таких условиях с огромной радостью каждую осень
прогоняли бы табуны всадников по своим посевам; это более надежный источник дохода,
чем нынешние урожаи, сдобренные нынешними отношениями. (Осенних отпечатков копыт к
весне уже не видно.)
Jegyzet Прославленный
художник-модернист XX века, венгр по происхождению, ставший известным во
Франции.
Свора приканчивает дичь: kill! Псарь на минуту отнимает задушенную
лису у собак, отрезает ее большой, рыжий, пушистый хвост, а затем, высоко подкинув,
«отдает» кумушку «на растерзание» своре, и за несколько минут та разрывает и съедает
ее.
Это было замечательно. Замечательно. Появляются дубовые столы и грубые
скамейки; со вкусом накрытый стол, и не в последнюю очередь — великолепное, легкое
садовое винцо. Томчани, трепеща, сидит на краю лавки. Товарищ Брандхубер
рассказывает. И знаете, где я его подстрелил? Всем это любопытно. Товарищ Байттрок,
поглаживая свои донжуанские усы и плохо скрывая неприязнь, поворачивается к
рассказчику. Да говори уже: как раз в том месте, где у Тани растет чечевица! Чтобы,
по крайней мере, все знали! Покатывающиеся соседи все еще хлопают друг друга по
спине, когда Томчани, сильно волнуясь, как это свойственно молодым, вскакивает на
скамейку и кладет перед собой хлыст, чтобы произнести речь. Тогда вмешивается очень
спокойный голос Миклоша Хорвата. Говори, сынок. Нам необходима дальновидность
неискушенного голоса. Это снова вызывает хохот, но остановить Томчани уже нельзя.
Товарищ! Говорят, полярный олень на далеком севере — самое полезное
животное, потому что каждый его сантиметр идет на пользу: и мясо, и кожа, и кости.
Товарищи! Линейное программирование — полярный олень вычислительной
техники. Товарищ Ивановпетровсидоров турбулентно поднимается и отдает
несколько решительных справедливых и несправедливых распоряжений. Персонал действует
ловко, на голове каждого члена шапочка с золотыми кистями (все до одного — члены
орденоносной бригады), теперь в гигантские трещины стола крошатся только остатки
калача. Томчани выпукло изображает важность и нравственную высоту спасательных работ.
Что касается калача, то даже тот самый Вендлер не испек бы лучше. Его легкое тесто
тает во рту, а начинка просто изумительна, особенно у орехового, в котором превосходно сочетаются
грецкие орехи, лимонная кислота, финики, яблоки, изюм, шоколад, сыр из айвы,
абрикосовое повидло, ванилин, взбитые яйца и молоко, смешанное с сахаром или медом.
Это, правда, немного дорого, но бесподобно.
Товарищи! Спасательные работы протекали бы гигантскими темпами, по
плану, с напряжением всех сил. Данные о спасательных работах — ситуация с бумагами,
атмосфера в отделе, буровые работы вплоть до личностей — поступали бы товарищу
генеральному директору по дисплею.
Только не по дисплею, шепчет кто-то. Тогда товарищ генеральный
директор не будет спать и озабоченно ходить взад-вперед по своему кабинету. На столе
у него будет много книг, бумаг, логарифмических линеек. На самом верху «Горное дело»
П. Дж. Проби. Из радио будет доноситься, потоком литься музыка, мягкая, как ветерок
родных степей, и бурная, как кровь в горячих сердцах венгерских рабочих. Товарищ
Ивановпетровсидоров будет трудиться…
Со скамеек доносится гром аплодисментов, пронзительный свист. Миклош
Хорват ободряюще кивает. Товарищи! После этого товарищ Хорват будет громыхать по
ступеням. Ему будут встречаться грузовики, джипы, мотор будет реветь «в режиме
минимальной проходимости». На одном из поворотов будет стоять измазанная грязью
молодая девушка — там, где мы, комсомольская молодежь, конечно исключительно после
работы, обычно играем в пинг-понг, и, тряся кулаком, кого-то ругать. У меня в глазах
темно от гнева, скажет находчиво даже в самой сложной ситуации девушка-администратор;
она объяснит, что злится потому, что на спасательные работы берут эту никудышнюю,
слабенькую итальянскую машину. Почему бы не взять ее громадную советскую машину? А
ведь он за пять часов бы управился. Ну а за четыре? Управится? Девушка удивленно
посмотрит на товарища Хорвата. Минуточку. Задумается. Управится, воскликнет она
наконец. Будьте наготове. Девушка с удивлением посмотрит вслед перепрыгивающему
теперь уже через две-три ступеньки товарищу Хорвату.
Ты это брось, не надо. Брось жалобить нас, испытанных людей системы.
Несмотря на это, какой-то мужчина с насупленным взглядом поднимается, чтобы
произнести речь. Лицо его надвое разделяет шрам, но слова гладки, шелковисты, как
ползающие под мышками змеи. Нечист на руку без справки от санэпидстанции: в этом
товарищ Брандхубер весь. Хо-хо, дружочек. Не так ли. Пусть пот течет или кровь, все
едино. Лишь бы побольше выдавить из рабочего! А человек, рабочий человек, пускай
надрывается?! А всем до лампочки?
Спокойно, Йожика. Грегори Пек на своем привычном месте, спиной к
пепельнице. Спокойно, спокойно, шепчет он Брандхуберу. В главном штреке находится 240
папок с учетными ведомостями. Сваленные в кучу, занесенные илом — ни пройти и ни
проехать. И об этом никто больше не знает: только ты и я. Ах, пардон, и еще
«прогрессивная научная книга», П. Дж. Проби. Товарищ Брандхубер, хрустя коленями,
садится обратно на табуретку. Точно? Больше уважения науке, товарищ Брандхубер!
Наука?! Бр-р-р.
Миклош Хорват кивает молодому человеку, чтобы тот продолжал. Товарищ
генеральный директор тоже кивает. (Одна из его частей, как обычно, какой-то период
времени протестует.) Товарищи! Положение оставшихся там становится все труднее. Шуму и грохоту на смену пришла бы немая,
мертвая тишина
.
Неужели конец надежде? Неужели конец? Спасательные работы
будут протекать с большим напряжением сил. Не было бы времени зевать по сторонам!
Здесь была бы советская машина! Товарищ Брандхубер спотыкается. Сердце у меня, и
показывает на него. Грегори Пек кладет на безымянный палец собеседника ладонь.
Спокойно. Этот эпизод не ускользает от внимания товарища Байттрока. Товарищи! Товарищ
Хорват может позвонить оставшимся там. Может рассказать им, что началась завершающая
фаза работ по их освобождению. И всем это покажется не более чем дурным сном, жизнь
продолжится в том месте, где она так болезненно и страшно прервалась. Он поговорил бы
со всеми, и с Мэрилин Монро тоже. Сказал бы ей, что много о ней думает. Девушка — это
важная вещь, почетная вещь. И как же она выглядит? Еще и красивая? Еще и молодая?
Глаза у нее какого цвета? Синие? А волосы? Оставшиеся там могут оказаться в большой
беде. Из-за атмосферы; и они тоже развлекали бы себя беседой. Пусть этот славный,
способный на самопожертвование руководитель не думает, что они теперь, в смертный
час, испытывают нетерпение. Мэрилин сказала бы, какого цвета у нее волосы: она была
бы блондинкой. Я бы невероятно волновался, почти силой оторвал бы трубку от уха
товарища Хорвата. Но он бы только говорил и улыбался, улыбался, как крошечная
актриса. Потом он прикрыл бы трубку ладонью. Иди к огромному вентилятору! Она бы
пошла. Девочка, не чувствуете ли вы какого-то странного запаха? Мэрилин закашлялась
бы. Что-то… чутьчуть. Да, и это не беда, с напускной веселостью в голосе произнес бы
товарищ Хорват. Нет проблем. Ничево. По моим подсчетам, ветер промчится по тоннелю за
две минуты. Через две минуты ураган будет рвать на вас одежду и взлохматит ваши
прекрасные белокурые волосы. Две минуты. Скажите, когда, тут товарищ Хорват засмеялся
бы, когда ураган разразится.
Товарищи! В этот момент все живые существа прислушивались и ждали бы.
Ждал бы товарищ Хорват: в густых складках его лба спряталась бы забота, в глазах
горела бы надежда. Ждал бы, как сжатая стальная пружина, и я. Ждал бы и Грегори Пек —
жутко волнуясь. И ждал бы еще кое-кто, один странный «спасатель» со знакомым лицом.
Может, этот мужчина
с измазанным сажей лицом — товарищ Брандхубер. Вот это да-а-а! Он, крайне неуверенно говорит парень. И еще кое-кто ожидал
бы здесь. Напряженно прислушиваясь. Товарищ Байттрок. Он бы всех видел — на всех
смотрел бы. Судя по его виду, он был бы заинтересован не только в телефонных
переговорах. Еще что-то.
Начинается большая неразбериха, несколько лиц
краснеет,
несколько бледнеет. Все живые существа прислушиваются и ждут. Ждет Хорват: в густых складках его лба спряталась
забота, в глазах горит надежда. Ждет Томчани, как сжатая стальная пружина. Ждет
Грегори Пек — жутко волнуясь. И товарищ Брандхубер, который не сводит глаз ни с
Грегори Пека, ни с Томчани. По товарищу Байттроку волнение
едва заметно; но он тоже ждет, конечно.
Эге-ге, вскакивает товарищ Ивановпетровсидоров. В руке у него лисий
хвост, brush; он им трясет. Друзья мои, нам, венгерским охотникам, есть что
вспомнить. Я имею в виду свое поколение, тех, кому под пятьдесят… Мы уже «дяди», но
еще не старики; если на крутом гребне послышится рев оленя-самца, мы в два счета уже
наверху, мы усмирим горячего жеребца,— в общем, ничто, достойное внимания в этом
подлунном мире, не ускользнет от нас. Но волосы у нас уже редеют, успело вырасти
новое поколение охотников, и темными, сырыми ноябрьскими днями нам, бывает,
закрадывается мысль, а сколько же мы еще выдержим. Времена, друзья мои, меняются, и
мы вместе с ними.
Товарищ Грегори Пек перемещается на ту сторону пепельницы. Из своего
голенища он вытаскивает книжный раритет, миниатюрное издание П. Дж. Проби. Что теперь
будет? Со стороны подъема на галерею слышится шум. Пустите меня наверх! Сейчас же!
Тьфу! И вот уже летит шапка с золотыми кистями. А среди морозоустойчивых жасминов
стоит воинственно настроенная, смертельно напуганная Янка Дороги со своей косой. Имре
Томчани бросает не нее взгляд. Несмотря на спокойствие, отчего-то ему больно. Почему?
Простите, он вскакивает. Байттрок не спускает глаз с Грегори Пека. Неужели он
ошибался в своих подозрениях? И речь здесь о честном человеке? Начальник отдела с
лихорадочной поспешностью листает «пиджипроби». Находит ту страницу, которую искал, и
одним движением ее…
Байттрок вцепляется ему в руку. Что тебе от меня надо? Еще не знаю,
что мне надо… Но что надо, это точно.
Девушка молчит, потупив взор. Парень пожирает ее взглядом. Как он был
до сих пор слеп, да, слеп! Льняные волосы девушки, позолоченные лучами солнца,
колышутся, бьют ее по плечам. Лицо у нее бледное и худое, но синие глаза смело
блестят. Перехваченный тонким поясом халат белоснежно сверкает на солнце. Янка
серьезна и совсем не по годам удручена. Ах, вот какая девушка эта Янка, думает Имре.
С такой надо бы подружиться. Много видела, много знает. Он разглядывает лицо девушки
со следами обморожения, разглядывает темнеющую под золотистым пушком жилку на виске,
и взгляд его выражает уважение и нежность. В голове парня мечется столько новых
мыслей и ощущений, что ему сложно выбрать главное. Как и прежде, выручает музыка,
песня, мелодия, это целомудренное искусство чувств.
Лучше нету того цвету,
Когда яблоня цветет,
Лучше нету той минуты,
Когда милая придет.
Как увижу, как услышу,
Все во мне заговорит,
Вся душа моя пылает,
Вся душа моя горит.
тогда мне удалось достичь счастья.
Вся душа моя пылает,
Вся душа моя горит.
Рука в руке. В высоте медленно, едва заметно, проплывают редкие белые
барашки облаков, сверкают чистотой, как комочки ваты, слегка прикрывая солнце. В
дрожащем редком тумане блестят, извиваясь, проспект Ваци и проспект Лехела. На
небольшой лужайке перед храмом волнуется море одуванчиков. Легкий ветерок доносит
медовый аромат трав. Холмы и низины лежат, как бы погрузившись в сон. Западный вокзал
вдали надевает серовато-белую шапку паровозного дыма. Широкую проезжую часть
кружевным поясом окаймляет мост Элмункаш.
Внезапно к Имре приходит чувство любви, он рад здесь всему: близости
Янки, траве, площади, стертым полоскам перехода, грязным спускам в туалет, выцветшим
пожарным, поражению под Мохачем, битве при Капольне, одиноким
телефонным будкам, суровым маневрам и белым барашкам-облакам на горизонте.
Янка деликатно возвращает парня с небес на землю. Для них есть дело,
поэтому она и пришла. Парень считает, что здесь, наверху, он свое дело сделал, его
роль возбудителя процесса завершена. Они, тяжело дыша, мчатся, минуя железную дверь,
по достопамятным ступенькам. В коридоре сталкиваются с тетей Шари. Она сверкает жуткими хлопчатобумажными
чулками. Спешу, сынок.
Надо корову подоить, а потом на поезд. Кислую капусту, как обещала, принесу, как
увольняться буду. Банку можете оставить себе. Уходите, значит, тетя Шари?
Да. На триста больше буду получать и работать
только в утро. И
поликлиника все-таки чистое место. А, так вы туда уходите? Туда. Женщина просит парня
повесить потом ключи на вахту и сует ему в руку связку. Алюминиевые бирки покрыты
отвратительным жиром. Есть там ключ и от 906-й, и от 609-й. Из кожи вон вылезет,
говорит Томчани девушке в шутку. Пошли!
И вот они, тяжело дыша, хватая ртом воздух, стоят перед отступающей
бумагой. Наблюдают за отливом. Кто-то говорит, что уровню бумаги нужно упасть на
двенадцать сантиметров, и можно будет тогда войти. Имре шепчет Янке: мне достаточно и
пяти сантиметров… (Но девушке, хватит ли ей?) Томчани жизнерадостно смеется: он
молодой, сильный. Янка не смеется. Она, тихо улыбаясь, смотрит на Имре. Я никогда
тебя не забуду, шепчет она. И я. Мы оба…
Томчани стремительно входит в бумагу. Иди, говорит он, оборачиваясь к
девушке, позаботься о жене Бекеши. Ты нужна ей. Янка бежит в Берел, мечтательно
прижав руки к груди. Перед тем как открыть дверь, она придает лицу спокойное
выражение. Она еще и улыбаться может! Там лежит роженица, копирка служит ей подушкой,
калька — одеялом, RADEX — лакомством, она тоже еще может улыбаться и просто отвечает
на улыбку. Янка подскакивает к незнакомой страдающей товарищу женщине, убирает с ее
лица спутанные волосы и произносит те слова, которые давно готовы были сорваться с
языка: солнышко мое… (Это слово с давних пор предназначалось Имре.) Жена Бекеши все
еще пытается улыбаться. Янка — гладит ее. Солнышко мое… Пару минут еще… всего пару
минут…
Но и другим осталось жить всего пару минут. Томчани с большой
скоростью приближается. Получится? Должно получиться!!! Молча вперед. В этот момент
он замечает что-то, какую-то странную темную массу. Да ведь это учетные ведомости!
Полундра! Он тянет, тащит эти учетные ведомости, те, что с краю, поддаются легко, те,
что поглубже, с трудом. С помощью длинного шеста зацепляет скрепки. Три или четыре
остаются лежать там в беспорядке. Туда палка не достает. Что делать? Подобраться
поближе. Томчани подбирается. И вот он уже среди множества учетных ведомостей, чисел,
слов, диаграмм, формул, относящихся до людей, машин — нас. Он тянется. Но расстояние
вытянутой руки, вытянутой человеческой руки, невелико. Скрепка — далеко. Томчани,
приподнявшись на цыпочки, на роковой шаг удлиняет короткую руку. Достав до самой верхней папки,
обрушивает все.
Товарищ Байттрок отворачивается от товарища Пека и подходит к товарищу
Хорвату. Товарищ Хорват неторопливо берет в руки миниатюрное издание П. Дж. Проби.
Рассматривает нацарапанные там числа. 240… 240… Да ведь это учетные ведомости,
хлопает он себя по лбу. В главном штреке! Грегори Пек дрожит как осиновый лист.
Байттрок двумя пальцами, как бы прихватывая кофейную чашку за ручку, вцепляется
Грегори Пеку в рубашку у горла. Ах ты, выродок, недоносок! Товарищ
Ивановпетровсидоров одобряет происходящее. Вы уж меня извините, но он —
предатель, и это еще мягко сказано! И все-таки
он спрашивает начальника
отдела поверх рубашки, которую только что хватали: Индийская? Где купил?
Однако Хорват не дает ответственности пойти по другому руслу. Он
смотрит на часы, обиженно качает головой, и постепенно это передается другим,
покачивание. Он поднимает руку, из руки струится свет, тьма отступает перед светом.
Такое освещение хорошо, поскольку:
— световой поток распределяется в пространстве соответствующим образом
(хорошо направленный свет, благоприятное воздействие света),
Миклош Хорват, продолжая качать головой, рассказывает: Ноги — важная
часть тела. С ними нужно осторожно. Не дай Бог подвернуть итакдалее. Но если важны
ноги, то уж как важны глаза? Иоганн Себастьян Бах, один из величайших музыкальных
гениев мира, на закате своих лет совершенно ослеп. Но если Баху и его современникам
приходилось слепнуть, то нам на сегодняшний день уже нет. Я порекомендовал своему
другу купить дымчатый стеклянный абажур за 6.50 , с ним он лучше будет видеть. Почему
же я буду лучше видеть, говорит мой друг. Потому что сейчас свет попадает тебе прямо
в глаза, говорю я. Это ничего не значит, говорит мой друг. Можно тогда
поинтересоваться, говорю я немного резко, почему ты прикрываешь глаза ладонью, попав
на яркий солнечный свет?
Свет струится. Опущенные головы поднимаются, слышатся счастливые
возгласы. Наши друзья поднимаются с липкого линолеума пола, Томчани выбирается из-за
папок. Секретарь комсомольской организации благодарит всех за готовность помочь,
многочисленные новые идеи, возникшую на местах инициативу, которая обеспечила
деятельность по формированию обстановки и самовоспитанию и подала пример с. мышления
перед лицом эгоизма, вещизма и обращенности в себя. Томчани склоняется над своим
письменным столом. Он ищет что-то в справочнике по софтверу. Без пятнадцати
четыре! И все
отправляются: кто за ребенком в детский сад, кто играть в
карты, кто по сердечным делам, кто приобрел билет на фильм «Рок-музыка прошлых лет»,
ну а кто просто собирается, а потом, поздним вечером, вернувшись домой усталый, как
собака, обрушивается в большое кресло (с которого уже давным-давно исчезло пятно от малинового сиропа) и глотает виски безо льда,
потому что не в силах доползти до холодильника, по соседству тихо бормочет ТВ, слышен
чей-то смех, а он скинул ботинки и как раз разминает пальцы ног, когда, несмотря на
темноту, замечает, что у него дырка на носке, и от этого вдруг выходит из себя, и,
задавшись вопросом: хорошо ли это? — отвечает «нет», и винит в этом себя.
Янош Тобиаш чистит зубы, Тиби Тот подает Мэрилин Монро пальто. От
девушки пахнет свежим кофе. Music Boy или Konzert Boy, настойчиво продолжает какой-то
разговор Лайош Адам. Они совсем обнаглели; наверняка это Music Boy или Konzert Boy.
Дядя Тиби нюхает волосы Монро. Он подмигивает, как альфонс, спереди ему, конечно,
подмигивает Мэрилин. На это мой друг, польский еврей, говорит, говорит дядя Тиби
Лайошу, а вообще-то он родился на «Лузитании» и даже не венгерский гражданин, на
«Титаник» они опоздали, ешкин кот, он на это говорит: что за вывернутый наизнанку
мир, в котором евреи
воюют, а немцы делают бизнес. Гитлер проиграл
войну, но выиграл мир. Они по очереди расписываются в листе Графика посещаемости.
Лист в эргономических целях привит к стеблю эдельвейса.
(Поднимает настроение трудящимся. Искусственное опыление эдельвейса производит Мэрилин Монро, краснея, как девочка.) Дети мои, работа
— не кабак, чтобы навечно здесь оставаться, говорит Адам и выходит за дверь. Он
спешит в детский сад за дочками; они у него однояйцевые близнецы. Одевает их
совершенно одинаково. Андраш Бекеши подталкивает к Имре график. Ну же. Томчани
смотрит на бумагу, на дружелюбное лицо Андраша и раздраженно требует, чтобы Бекеши
сейчас же захлопнул проклятый График посещаемости, потому что он похож на вспоротый
живот, и когда секретарь комсомольской организации, требуя объяснения, поднимает
доброжелательно-асимметричные
брови, добавляет: подписи — это
кишки.
Глава IX (или последняя), в которой товарищ генеральный директор поводит
взглядом
Наше положение радужно. (Наше положение радужно. Наше положение
радужно.) Есть перспектива и задний план. Кроме того, до нашего сведения доведено,
что кафель в уборной превосходный, воздух чистый, здоровый; вода урчит,
следовательно, цепь, состоящая из тонких звеньев, соответствует своему
предназначению, и ее громыхание не может повредить нашим железным нервам. Шевеление
галстукабабочки оживляет наш внешний вид: двойной подбородок то вдруг исчезает, то
появляется, как экономический шпион. Немудрено поэтому, что потоком к нам выносит
одного из официантов, официанта. Он подбегает трусцой. (Не пытаясь дышать «по
правилам».) Посылаем его к такой-то матери и тотчас же просим прощения и получаем
его.
Смешно то, что у него тоже галстук-бабочка. Мы говорим ему об этом без
напряжения. Ох, господин, вздыхает он серьезно, недисциплинированно. Советует выпить
красного вина, превосходного урожая. Гранатовое «Ваг-уйхейи» побьет все вина
Бургундии. Из него получается кровь, нейтрально говорим мы. Официант неправильно
истолковывает нашу двусмысленную сдержанность. Этого не бойтесь, и он кивает. Для
этого есть место. Мы заказываем Volnay Clos des Chênes 73-го года. Из того места, где
должен находиться парадный носовой платок, мы достаем градусник. Он показывает 20
градусов. Должно быть 16 градусов, поэтому мы отсылаем его назад. Попытаемся еще. Из
шампанского подают Moёt & Chandon, превосходный букет бледно-зеленого Chablis
окутывает все волшебным туманом, белесый Château’d Yquem оставляет такое впечатление,
будто пьешь тлеющие угли.
Ставим на большой серебряный поднос последний стакан. Угол, образуемый
мизинцем и безымянным пальцем, действует успокоительно. Успокоение вызывает у нас
улыбку. Нам везет: к улыбке не подобрать лица. На ином уровне власти выражаются так:
повезло тому лицу, мы щелкаем пальцами: еще как повезло! Но если в этот момент
бросить взгляд на руку, на безымянный палец, как раз соскальзывающий с большого, то
можно забыть, о чем вообще шла речь, останется лишь отсутствие мотивов, раздражение.
Над этим следует подумать; этим мы мало что сказали.
На праздник мы собираемся вместе. Ура. Вдохновляющие труды по его
подготовке мы берем на себя. Добудем мирного неба, мягкого хлеба, чистой воды и устроим
небольшую попойку. Мы бы хотели, чтобы уже на этой стадии цвет предприятия —
партийные и хозяйственные руководители появились на месте действия все до единого,
отдавая дань почтения. Мы бы хотели, чтобы от приветственных речей на глазах у
присутствующих навернулись слезы, а после состоялось открытие какого-нибудь удачно
вылепленного бюста. Возложение венков тоже было бы не лишним. Мы бы хотели, чтобы
вслед за открытием памятника шло простое, товарищеское, протекающее в дружеском
кругу, богатое застолье, где не ощущалось бы нехватки в тостах, в то время как
смуглые ребята исполняли бы песни, одну красивее другой.
Хлопнув по заду проходящую мимо секретаршу, Мэрилин Монро, мы
приглашаем к себе товарища Пека. Слушай, товарищ Пек. Обращаемся к тебе, как товарищ
к товарищу. Как товарищ к товарищу? Да. Мэрилин хохочет. Весело поет:
Товарищ, товарищ,
Все равно тебе водить, товарищ.
Ай-яй-яй, но мы тебе прощаем. На обветренном лице Грегори Пека застыло
внимание. Я сторонник разговоров начистоту, товарищ Пек.
Ты будешь барменом! Товарищ Пек вскакивает, мы ставим его на одну свою
ладонь, указательным пальцем другой обнимаем за талию и так пускаемся в пляс!
Этот бармен,
вот так штучка,
просто класс,
просто класс!
Товарищ Грегори Пек выходит из себя. Встает, засовывает руки в карманы
и прислоняется к пепельнице на письменном столе. На секунду опускает голову, а потом,
подняв ее, совсем другим голосом, тихо и очень серьезно говорит: я не знаю, кто это
выдумал, а главное, кому есть и будет от этого польза! Особенно, кому будет! Одно
знаю… землю раздавать — годился, создавать партию — годился, создавать колхозы,
подписывать на мирный заем, ходить пешком в снег, в грязь, постоянно портить себе
желудок холодной едой — годился. Теперь же — не годен стал .
Мы понимаем тебя, товарищ Пек. Но времена меняются, и мы вместе с
ними. Прошу тебя, товарищ Пек, не воображать, будто задача твоя не важна. Еще как
важна. Стоим на носках, а потом опускаемся на пятки. Искривляем свой устрашающий рот:
наше чувство власти иногда пробивает дорогу, это нам известно. И вообще, прошлого не
воротишь! Не плачь. Ну, ну, не надо, ну: лапуля, сладкий мой.
Товарищ Пек. Не увиливай. Революция состоит не столько из того, чтобы
разогнать господ, сколько из того, чтобы изжить лень, неразборчивость, обломовщину. А
ты, куманек, будешь выполнять заказы официантов у правого или левого крыла барной
стойки, стремясь к цели в этом своем красном галстуке! Работу будешь выполнять на
совесть. У стойки, где чрезвычайно важна импозантная,
располагающая внешность, будет царить строжайший порядок. Краситься будешь умеренно,
друг мой, от фальшивых драгоценностей придется отказаться. Будем надеяться, что на
клиентов твои изящные манеры и остроумная беседа произведут приятное впечатление.
Будь осторожен, за каждым твоим словом будут внимательно следить. Тебе нужно
терпеливо и хладнокровно выслушивать справедливые претензии
клиента, потому что люди бывают разные.
Посудомойка будет. Будет также пищевой лед, шейкер из трех частей,
блендер, палочка для размешивания с длинной ручкой, барное ситечко, перфорированное
барное ситечко, щипцы для льда, ситечко для льда, лопатка для льда, молоточек для
раскалывания льда, соковыжималка для лимона, нож из нержавеющей стали с узким
лезвием, доска для резки, бутылка с пипеткой, мерные стаканы, перцемолка, перечница,
сосуд для растительного масла, баночка для сахарной пудры, сосуд для пищевого льда,
комплект(!) штопоров, вынимающиеся пробки с носиком, воронка, мутовка, электрический
миксер, сифон-автомат, прейскурант, программки.
Сначала мы, не привлекая к себе внимания, шагаем по «плоской крыше»
института. Глубоко вдыхаем тяжелый, пряный воздух. Наше празднество идет по полной
программе. Поднимаем глаза. Окрестности, покрытые рощами в окаймлении террас, со
своими извивающимися в густом подлеске тропинками, с вытянутыми кипарисами и дубами,
которые есть сама непринужденность, с кактусами и тамарисками, с лоснящимися,
мясистыми листьями,— такие же, как обычно. Стоит большое столпотворение, установлены
киоски, длинные столы, карусель, тир.
Полицейские приветливо салютуют. Посмеиваются и блестят солнечными
очками на женщин. Если кто-то заблудился, они помогают сказать, где человек
находится; если же это известно, но неизвестно, куда куда нужно идти, тогда это.
Пьяненьким они пригибают к земле голову, чтобы те облегчили желудок, и если видят,
что этот кто-то плохо себя чувствует,— скажем венгерскому народу правду, без прикрас:
такое случается; но тех, с кем случается, мало,— к такому человеку подходят и приятно
его развлекают. По нашему указанию. Мы шутливо салютуем в ответ.
Здесь все; рабочие, крестьяне, интеллигенция, как положено. Здесь —
last but not least
n
— впереди товарищ Грегори Пек. Напитки
превосходны, бар доминирует. Освещение уютное. Оно ловко оттесняет холодный дневной
свет, поскольку тот неблагоприятно воздействует на расположение духа и невыгодно
изменяет цвет лица и характер присутствующих.
Jegyzet Последний по счету, но не по значению (англ.).
Здесь Янош Тобиаш, который пользуется, но не злоупотребляет доверием и
который так непринужденно двигается в своем джинсовом костюме. На наш вкус, его брюки
чересчур узки, на его месте у нас побаливали бы яйца. Но это его дело. Не надо
вмешиваться во всякую мелочь. Он приветствует нас, в ответ и мы его, таким образом
соблюдены определенные формальности. Молодежь! Ей принадлежит будущее, ей принадлежит
наше сердце! Мы не стыдимся этого!
Здесь товарищ Хорват, ну, здравствуй, здравствуй. Он извлекает из
скалы альпинария кока-колу для страждущих. Наши ближайшие коллеги и виновник
торжества, отдел Тобиаша виновник торжества, постепенно собираются вокруг нас.
Празднество органично переплетается с панихидой. Мы не скрываем того,
что есть и потери. Это удар для нас всех. (Твердой рукой мы уберегли пошлые
надгробные речи от вырождения, от похвалы родственников, от перечисления заслуг, от
всякой витиеватости.) То и дело раздаются рыдания маленькой девушки-администратора.
Это дороги? Он… смертью… да, говорит она. Остальные обнимают, утешают ее. Сцена
несколько затягивается. Мы подходим к катафалку. Да, там лежит Имре Томчани. Кровь в
солнечном свете отливает нежно-алым. В кармане его пиджака две веточки с набухшими
почками: одна тополиная, а другая осиновая. Мы нюхаем ароматные почки тополя и,
взглянув на серебристые почки осины, глухо говорим: товарищ Томчани любил жизнь. У
девчушки-администратора голос неприятный, резкий. Пусть он станет специалистом по
вычислительной технике у Лайоша Кошшута в раю. Да, правильно, гудит бригада. Пусть он
смотрит на нас оттуда, где
Петровка, Петровка,
хорошо по Волге
на маленькой тройке
лететь, ох, лететь,
если снег валит,
эх, Бродский, Чайковский,
здесь жизнь вот таковская,
три эти слова,
дома хороши.
По лицу секретаря комсомольской организации ручьями текут слезы. Это
слезы радости и печали одновременно. Он высоко держит своего крохотного ребенка. Он
тоже будет специалистом по вычислительной технике! Бекеши дрожит, его неверный голос
начинает новый куплет.
Давно никуда не хожу,
как Чехова, дома сижу,
дома нам играет балалайка.
А самовар кипит, кипит,
и близко Чехова сидит,
и звонкий чмок на левую губу.
И если есть во мне немножко водки,
эй, эй, ухнем.
Из рук моих не выскользнуть красотке,
эй, эй, ухнем.
Не выйду и т. д.
Маленькая девушка-администратор, к большому сожалению, не справляется
со своим трауром. Она валится Миклошу в ноги. Слышны ее плач и всхлипы; как пóшло.
Товарищ Хорват пойди и скажи ей:
Плоть к плоти,
Кровь к крови,
Кость к кости
Обратно прирасти.
Мы бросаем взгляд на секретаря партии. Грустное его лицо не предвещает
для нас ничего хорошего. Поверить не могу, гладит он плохонькие белокурые
волосики.
Мы выполняем свою задачу, под давлением показателей. Мы собрались
вместе на праздник. Возможно, есть потери, но предприятие наше получило прибыль. Наш
голос решителен и придает решимости. Поздравляем вас, люди. Секретарь комсомольской
организации жестко отвечает. Не с чем, золотую жилу мы еще не нашли. Люди
соглашаются. Мы улыбаемся, однако не испытываем той радости, которую выказываем. Гм.
Говорите, не нашли. Ну а мы говорим, черт с ним, с этим «чудо-исследованием». За это
время вы нашли там, внутри, более ценное сокровище. Вы открыли в самих себе смелость,
веру — вы стали венгерскими инженерами вычислительных машин нового типа, людьми
будущего. Такие сокровища нужны нам, это самые ценные для нас сокровища, это наша
настоящая золотая жила.
Наши люди, должным образом растрогавшись, смотрят на нас. Они стоят
рядом и теперь берутся за руки. Единый коллектив. Мы удовлетворены. Вот ты какая,
молодежь, говорим мы в безмятежной задумчивости. Залезаем во внутренний карман
пиджака, достаем смятую бумажку. Ждем эффекта. Видите ли, это мы нашли в другом
шкафу. Одно исследование. Эти люди не лыком шиты, они рассматривают, вертят бумагу, у
некоторых возникают подозрения. Но секретарь комсомольской организации, следуя за
нашим указательным пальцем, находит маленькое «подтверждение». Внизу листа стоит:
57-я страница.
Бекеши берет ее в руки, рассеянно и страстно мнет. Его смелое,
переполненное страстью и победой лицо поверх холмов, трамвайной остановки, сквозь дым
и тучи устремлено к дальним горизонтам. Хорошо, говорим мы, желаем вам приятно
провести вечер, ешьте-пейте, паштет из косули, господа, паштет из косули,— и,
надеемся, наш друг Томчани не даст себя в обиду в новой обстановке. Вместо катафалка
появляется продавец сахарной ваты, над рабочим районом взмывают воздушные шары.
Товарищи мужчины и женщины, жительницы Ракошпалоты! Мы не хотим видимых результатов и
показной статистики, хотя и не утверждаем, что у нас такого не бывает, основу нашего
успеха составляют суровые будни. Нам нужна молодежь! Смелые, готовые к действию юноши
и девушки с крепкими кулаками, упругими мускулами. Пусть в их руках победно
пощелкивает терминал, оружие специалиста по вычислительной технике, пусть они с
тревогой и заботой склоняются над строкопечатной машиной, пусть своей воодушевленной,
динамичной работой они без устали тянут за собой тяжкий груз воза информации,
непрерывно бегущую перфорированную ленту.
Пусть наполняются папки, досье, пусть в каждый уголок нашей
строящейся, крепнущей родины потоком идут данные, тысячи и тысячи тонн мирных
резервов. Товарищи мужчины и женщины, жительницы Ракошпалоты! Сегодня во многих
местах горит земля и жизнь лежит в руинах! Будем держаться вместе и не дадим
разрушительному огню распространиться, устроим противопожарные рвы из любви и будем
полагаться на то, что Господь потушит и этот пожар!
Снова начинается столпотворение, и мы демократично присоединяемся.
(Форсируем демократию.) Кто-то поел бы жареного поросенка, кто-то грибы по-шведски и
горошек под майонезом; кто-то и то и другое, мы же не голодны. Катятся украшенные
лентами повозки, как птицы взлетают букеты цветов; трудно представить себе, что среди
стоящей на повозке молодежи в джинсовой одежде есть и тот, из-под ножа которого
хлынет кровь животного. Трудно. Хотя это так. Баранье, воловье, свиное мясо жарится
на решетках и вертелах, и мясники в белых халатах вращают его.
Рядом с каруселью большая толчея. Мы просим Миклоша
Чаки, квалифицированного сегедского рабочего, вытащить первый номер.
Неподалеку от рулетки стоит пианино в бронированном чехле. Два экономических
советника заняты делом, Джакомо с Беверли играют в четыре руки. Отвратительно.
Мелодия искусственных цветов и ритм паучьего живота! Что где было? На пианино два
больших серебряных подноса: на одном бутерброды — с салями, лососем, белым мясом,
филе, икрой, сардинами, яйцами, ветчиной и маслом,— а на другом — пустые стаканы.
Друг Беверли, высунувшись из мелодии, дает отчет о приеме квалифицированных рабочих.
Все в порядке, они будут в шляпе. Спасибочки, спасибочки. Рабочий день у нас
ненормированный, вот как.
С любопытством принюхиваемся к разным блюдам. Шкворчит жир,
подпрыгивают куски сала. С удовлетворением отмечаем, что маленькая порция гуляша —
маленькая порция гуляша. Потому что зачастую маленькая-то она маленькая, а вот гуляш
не совсем гуляш. Из окорочка — хоть и стоит он дороже всего — никогда не получится
вкусный, питательный гуляш, если только на помощь срочно не придут жилистые, жирные,
хрящеватые, костистые грудинка, голова и ножки, кусок сердца и предсердие .
Потому что на наших кухнях часто происходит злоупотребление
приправами. В отдельные кастрюли с гуляшем кладется феноменальное количество
лука. Феноменальное.
Вот оно, это мясо специально откормленной скотины, изобилующее тонкими
прожилками жира, светло-красное, упругое на ощупь, которое перед поступлением в
продажу не пожалели и подержали 5—6 дней на льду, чтобы, когда мы подцепим его на
вилку и поднесем ко ртам оголодавших, оно было рыхлым.
Кто-то с большим энтузиазмом восклицает. Товарищ генеральный директор,
что ты ешь? Такого ты точно не ел! Мы любезно проглатываем большой кусок: жаренная в
сухарях курица, которую нам показали, венгерская парная, а не штирийская. Поскольку
штирийская курица, приготовленная как жареный каплун по-штирийски, чудесна, чего
нельзя сказать о жарке в сухарях: это лишь непрожаренная, кровянистая, жесткая и
безвкусная пародия на оригинал. С удовольствием смеемся над шуткой: мы —
интеллигенция, вышедшая из рабочих, а они — рабочие, вышедшие из рабочих. Мы
полагаем, указываем мы на фазана, который, как известно, одна из самых глупых птиц,
мы полагаем и будем озвучивать эту мысль на разнообразных общественных форумах, что
было бы вкусовым заблуждением ждать разложения фазана: к этому сегодня склоняется
даже самый рафинированый французский гурман (Маршо и др.); достаточно того, что фазан
приобретет несколько более сильный запах (haut goût), а мясо на груди немного изменит
цвет.
Кто-то бежит со стороны зеленых густых беседок. Его преследует громкий
хохот. Над головой он держит рога застреленного на днях самца оленя. Эге-гей. Он
кричит во всю глотку. И этого привязали к дереву для старого хуя! И этого привязали к
дереву для старого хуя! Это, наверное, о нас. В нашем окружении многие напуганы тем,
что теперь будет, а между палатками ржут перемазанные машинным маслом братья-рабочие.
Мы ржем вместе с ними и все-таки подзываем главного шутника к себе. Дружески
поглаживаем румяное рабочее лицо, стараясь не стучать перстнями с печаткой по
своевольным скулам, я кровь от крови вашей!
На подвесном столике под яблоней открыта шкатулка красного дерева
, а в ней скрючилось несколько «Вирджиний» в печальном соседстве пары дешевых
специальных сигар. Они не соответствуют требованиям. Мы, бывшие большими любителями
«Вирджинии», пока нам позволяли доктора, теперь закуриваем слабую «Пуэрто-Рико» и
начинаем светскую беседу с собравшимся полукругом обществом.
Это трудное искусство. (Ваша матушка, не правда ли, была арабкой? Точно так, господин
начальник, я мулат. Вы совершенно правы, уважаемый, продолжайте.) Но мы мудры.
Забаррикадировались испытанными шаблонами и не позволяем выманить себя оттуда, как из
неприступной крепости, как бы ни пытался нас подловить тот, с кем мы заводим
разговор.
Мягкий, романтический свет, ласковое выражение нашего лица, дружеские
клубы голубоватого дыма, который примешивается к цветочному аромату этого отрезка
пространства, так сказать, заполняют ужасающую пустоту, протянувшуюся между нами и
нами, так что беседа достаточно непринужденная, смелая; но это все же не то, что на
следующий день будет воспроизведено в газетах. В головах рождаются цветистые
комплименты, острые эпиграммы, мудрые политические сентенции — но задним числом! На
самом же деле вопросы, но в основном ответы — не представляют интереса. Потому что мы
проявляем осторожность.
Ну а если найдется такой, кто, придя в возбуждение от розового тумана,
источаемого волшебной минутой, и поддавшись влиянию шутов, появляющихся из чудесных
виноградных лоз Ноя, так ловко начинает наводить ответы на политическую или какую
другую интересную тему, что дискуссии пора переходить в конкретную область, тогда мы
перемещаемся от него к следующей фигуре, а с ним прерываем.
А-а, товарищ Брандхубер, перемещаемся мы за неимением лучшего к
следующей фигуре. Видавший виды товарищ с чистой душой и прочной совестью, товарищ
Брандхубер. Перегибы пятидесятых — за исключением нескольких случаев с летальным
исходом — больше всего сказались на нем самом. Товарищ Брандхубер дрожит от такой
чести. Полцарства за коня, бросаем мы небрежно. Персонал деловито суетится. Все, как
один, упитанные, мускулистые, суровые старые слуги, подобранные по лицу и фигуре, под
стать долговязым парням Фридриха.
Мы придаем голосу звучность. Наша эпоха — эпоха света и ясности.
Сегодняшний венгерский руководитель с высот будущего может смотреть на сегодняшний
день: повсюду он увидит свое новое величие и непобедимую силу. Тем более пламенная
борьба должна начаться со всеми пережитками за это запланированное будущее. Тем более
яростно нужно уничтожать заторы, желающие притормозить поток истории. Тем лучше ему
следует знать, что настоящий хозяйственный руководитель не хранитель преданий
прошлого, нет, он помогает подготовить свой народ к великим делам.
Свой народ, шепчет товарищ Брандхубер. В этой связи — по логике вещей!
— нам приходят на ум некоторые делишки вышеупомянутого. Тянем его за
ухо
.
Бучкаское вино приводит нас в хорошее расположение духа. Принимаем
участие в красочном шествии. Прически, одежда сотрудниц администрации обвешаны
серебряными монетами, и простые — народные — инструменты создают большой шум. Потом
квартет Штефановича исполняет произведения в стиле полбит (современные песни), очень
по-общественному. Штефанович — человек будущего. Вздрагивают
шляпы с
удивительно белыми полями, украшенные чудесными искусственными маргаритками. В природе
ищем мы покоя, в вечной, неизменной природе. Куда ни бросишь взгляд, повсюду
простираются огороды колхозников. Находятся такие, кто жертвует ради них даже
субботним выходным.
А это множество долголетних растений! Как неожиданно выглядывают из
похожих на заячьи уши мохнатых листьев лиловые звезды анемонов бригады имени Луиса
Бунюэля, победителя социалистического соревнования! Гладиолусы лиловыми аккордами
сопровождают музыку белых колокольчиков подснежника; сонные воланы листьев
папоротника высовываются из улитообразных завязей, и, как некое южное растение, из
земли пробивается почка листа Шпаги Клеопатры величиной с кулак,— кто бы мог
подумать, что это чудо природы рождено холодной Сибирью. Дороникулы издали кажутся
натянутыми желтыми абажурами. Рядом с ними несут стражу золотые шарики купальниц.
Кланяются японские колокольчики с изумительными раскрытыми чашечками, им отвечают
акониты, полуприкрытые тенью.
Одну деталь пространства мы комбинируем с личностью: вот он, садовник.
Он откашливается и неторопливо примеряется.
Мотыга в эту пору в особом почете, осторожно говорит он. Мотыга и
молот, весело отвечаем мы. А теперь расскажите-ка, что у вас на душе. Ох, бедато
какая, товарищ генеральный директор, миленький.
Дело даже и не в этом, товарищ генеральный директор, а в сурепке. У
нас рот растягивается до ушей. Предлагаем для борьбы с сурепкой мучнистой чрезвычайно
простой, но теоретически глубоко обоснованный метод, вытекающий из признания сложного
антагонизма между различными видами животных. Возьмите куриц. Курицы и так, наш указательный палец покачивается, как тростинка, и
так едят сурепку мучнистую. Качая головой, мы позволяем благодарному садовнику
поцеловать себе руку.
Париж не изменился, Плас де Вож
По-прежнему, скажу я вам, квадратна.
На это мы, вызывая громкий смех, говорим: не имей сто рублей, а имей
сто друзей. Директор тира — смахивающий на итальянца товарищ, в
майке. Он сидит на простом стуле и играет на трубе отбой. Он так играет,
говорит кто-то, как человек, у которого нет Бога. Эти слова доводят дело до
рукопашной, но ставок на них не делают. Там же мы можем наблюдать интересное
соревнование. Соревнуются бриг. кол-ов. Только не останавливаться, только не
останавливаться. У зазывалы красное лицо. Великое соревнование! За первое место
награда — два отгула! Приглашаем вас попробовать! Не надо бояться! Вы что? Вы что
готовите? Вы бы что приготовили?
Что бы вы приготовили на ужин руководителям партии и правительства,
если бы они пришли к вам в гости?
Стоит большая толчея, многие пытают счастья, горьковато попахивает
оливками, шампиньоны с артишоками перекатываются на бешамелевой основе. Только не
останавливаться. Кт-то смел, тот и съел-л. Но. Обращаем внимание соревнующихся на то,
что чувство юмора у Власти н-неустойчиво и непредсказуемо, поэтому, по возможности,
избегайте фривольных шуток! Жарьте, парьте, но без шуток! Работы предостаточно! То
есть в поисках ключа к победе не опирайтесь на ————————
n
кухонные достижения!
Jegyzet Текст
поврежден.
Мы как раз обдумываем варианты, когда во дворе Байттрок игриво
подходит к какой-то девушке, обхватывает ее за талию и начинает молодцевато и
величаво «чин чинарем» отплясывать чардаш. Тотчас же начинается кутерьма, в которой
кто-то получает от нас по яйцам. Мильпардон.
Мы знаком показываем Мэрилин Монро, что хотели бы снять ботинки. Нам
подставляют походный стул, мы поднимаем одну ногу, Мэрилин сжимает ее своими упругими
бедрами, берется за ботинок, привычка ускоряет процесс, мы, как уже веками заведено,
крепко наподдаем ей другой ногой по заднице. Изящная маленькая женщина сидит на
траве, оборванная, с нашей обувью на коленях. Спасибо, ангел наш.
Однако Мэрилин Монро подмигивает. Развлекаться с крановщицей, с Таней,
вот что мы вынуждены делать. Таня своим обаянием и живыми, умными глазами завоевала
симпатии не только друзей, но и врагов. Эта пылкая бабенка часто связывалась с
начальниками отделов, токарями, инженерами, пастухами. Нередко поднятый колодезный
журавль, выставленный в окно кувшин с молоком, повешенная на заборе копирка или
нижняя юбка указывали на то, что путь свободен. Осторожный начальник отдела сначала
шел к колодцу. Захотевший попить человек ни у кого не вызывает подозрений. Напиться
обычно охотно дают всякому. Появлявшаяся в дверях с корзиной или веником бабенка
подтверждала, что она одна. Направляясь в ее сторону, человек говорил товарищу: пойду
попить вкусной водички на хутор к лахудре Тане. Тот же в таком
случае лишь плутовато подмигивал одним глазом; не подмажешь, не поедешь! Лгунья с
осиной талией!
Мы видим ее в тот момент, когда она перевозит на брезенте овес и время
от времени прутом разгоняет дерущихся куриц-цесарок. Сколько вызова, сколько грации!
Толпа раздевает ее жадно пьяными глазами. Раздаются аплодисменты и возгласы. Звучит
музыка, трубят рожки — и женщины прекрасны только обнаженными! Как она умеет
подрагивать, покачивать бедрами, Боже мой! Каждые мускул ее играет, щекоча мужские
взоры. Высокая, прямая, как лилия, и всетаки с округлыми формами, как бы
намалеванными живописцем. Талия у нее гнется, как у змеи, может быть, она даже шипит;
грудь часто вздымается, так что чуть ли не дрожит приколотая между двух грудей
гвоздика.
Но та недолго дрожит, она вытаскивает ее оттуда и кокетливо
прикрепляет нам в петлицу. Потом, отпустив, шаловливо вертит бедрами, заигрывает,
вертится колесом, в эти моменты ее широкая шелковая юбка, шелестя, создает такой
вихрь, что задетый ею хмелеет, теряет голову; золотистые туфельки она подбрасывает в
воздух, но они каким-то чудом, приземлившись, вновь надеваются на крошечные
ножки.
Мы подводим ее к холодным закускам, а затем, собрав вокруг себя всех
танцоров и танцовщиц, подаем знак квартету Штефановича и ведем склоняющуюся в
«фарандоле» процессию к Тане. Себе берем трюфелей и филе. Обдумываем адский план.
Трюфели уже сами по себе заслуживают того-другого-третьего, но для нас сейчас
ценность представляют две вилки, положенные одна на другую. Видите, говорим мы
крановщице, указывая на серебро, которое, если посмотреть оттуда, составляет тупой
угол, отсюда — острый. Да, устало улыбается Таня, и вместе они составляют 180
градусов.